Космические образы в поэзии В. В. Маяковского. Часть 2

Пролдолжение

Космические образы в поэзии Маяковского

Небо в поэтическом космосе В. Маяковского

В поэтическом мире Маяковского особое место занимала социально-философская концепция Человека и Мира. Она была ответом художника на вечный вопрос о бытии человека и Вселенной. По Маяковскому, человек – существо особого рода. Вспомним его строки из поэмы «Человек»:

Как же себя мне не петь, если весь я – сплошная невидаль, если каждое движение мое – огромное необъяснимое чудо

Если не человечьего рождения день, то черта ль, звезда, тогда еще праздновать?!

Человек играет, с точки зрения Маяковского, особую роль в мироздании, находится с ним в своих отношениях и связях.

Для Маяковского космические образы не являются какими-то туманными символами. Автор использует их совсем не для того, чтобы украсить свои стихи и сделать их приятными для массового прочтения. Это было бы слишком избитым и примитивным ходом для поэта такого мастерства и размаха.

Какие слова, по мнению Маяковского, достойны того, чтобы слагаться в стихи? Только те, которые «из зева до звезд» взвиваются «золоторожденной кометой». Слова способны «прорвать громаду лет», чтобы и через столетия явиться «весомо, грубо, зримо». Для них нет условных временных границ, если они не утратили своей актуальности и сегодня в силу того философского смысла, которым наделил их автор.

Смеем утверждать, что такое стало возможным потому, что Маяковский «со всей Вселенной впитывал соки корнями вросших в землю ног». Становится такой очевидной природа его космизма, потому что автор, по мнению В Ракова, - «умел подчинять поэтическим задачам любой материал, в том числе и космический, и он не казался ему абстрактным, оторванным от жизни».

Все космические объекты волею поэта становятся местами действий его лирического героя, причем, самыми что ни на есть реальными, такими же, как Москва, сжимающая «в объятьях своих бесконечных Садовых». Вообще, читая Маяковского, создается удивительное ощущение невероятной близости космоса, что он становится вполне досягаемым и даже больше – почти осязаемым («Рядом луна пойдет – туда, где небосвод распорот. Поравняется на секунду, примерит мой котелок»).

Но уже в самом начале творчества поэт остро чувствовал не только соотношение и связь между человеком и Вселенной, но и дисгармонию, разрушение, утрату этих связей. Это сказалось на особенностях его художественно-эстетического восприятия и проявилось в характере мышления поэта. Маяковский утверждал идею целостности мироздания, двуединую сущность человека, его органичную связь с космосом.

Следует отметить, что космические образы у Маяковского не статичны и не фиксированны как некая данность, а представлены в динамике и легко подвергаются поэтом трансформации. Так, Вселенная представляется притоном, скопищем преступников и местом свершения преступлений. В соответствии с этим мрачны, болезненно-уродливы и страшны ее обитатели – окровавленное, изодранное Небо, дряблая Луна, обезглавленные и плакучие звезды, раненое солнце с вытекающим глазом, страдающая Земля.

В первых стихотворениях «Утро» (1912) и «Уличное» (1913) образ Неба ассоциируется с человеческим телом: у него есть «лицо» («Смотрело небо в белый газ/ лицом безглазым василиска»), «глаза» («дождь скосил глаза»), «ноги» («встающих звезд легко оперлись ноги»). Небо способно мыслить («мысли проводов») и действовать, очищая «дома публичные» целительным светом восходящего на Востоке Солнца – «пылающей вазы».

Образ Неба у поэта динамичен. В стихотворении «За женщиной» (1913) Небо, как человек, «локтем» раздвигает «тумана дрожжи», «цедит», «бросает», «качается», корчит «гримасу неба». Невольно возникают ассоциации со страдающим и плачущим человеком, слезы которого «слезают с крыши в трубы».

Если в произведениях 1912 – 1913 годов образ Неба предстает как абстрактная модель человека, то в поэме «Облако в штанах» он уже отождествляется с образом лирического героя:

Хотите – буду от мяса бешеный – и, как небо, меняя тона – хотите – буду безукоризненно нежный, не мужчина, а – облако в штанах!

«Небесное» явлено в образах для поэтической традиции знакомых, но в произведениях В. Маяковского приобретающих эпатирующе новое, живописно-футуристическое наполнение. «Образы и метафоры не только поражают своей необычностью, смелостью соединения в одном поэтическом ряду совершенно разноплановых понятий, но и благодаря удивительной точности воспроизведения каких-то штрихов реальной действительности, увиденных Маяковским в неожиданном ракурсе, врезаются в память», - отметит В. Тренин.

В произведениях многих авторов, причем, самых разноплановых по стилям, жанрам и принадлежности к литературным направлениям, именно с голубым (синим) небом сравнивались глаза любимых. Казалось бы, они воспеты на все лады. Маяковский в поэме «Хорошо!» тоже использует такое сравнение:

Если я чего написал, если чего сказал – тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза.

После этих строк автор дает пояснение, совершенно неожиданное для читателя:

Круглые да карие

Да, именно такой цвет глаз у его любимой, но Маяковский разглядел в них чистоту, глубину, пронзительность и бездонность – качества, которыми мы наделяем небо, находясь в восторженном состоянии. Автора не смущает тот факт, что «глаза-небеса» карего цвета, ведь в них, как и на темном небе, еще лучше видны звезды.

Человек, живущий под таким небом, допустил, чтобы оно закоптилось и вылиняло от пороха и дыма бесконечных войн, от людской меркантильности и пошлой «обывательщины»Теперь оно несет на себе тяжкий крест обидной и роковой неправоты не только людей, но и всего мироздания:

Небо плачет безудержно, звонко; а у облачка гримаска на морщинке ротика

Во многих произведениях Маяковского небо не предвещает ничего хорошего. А чего еще можно ожидать от неба «харчевен», «шершавого и потного», «выжженного на ржавом кресте колокольни»? Ему отдаются тучи «рыхлы и гадки», да и само оно – «распухшая мякоть», представляющая собой отвратительное зрелище. Такое небо способно только «иудить», да рвать в клочья тело лирического героя «о звездные зубья». «Голые» небеса «кривятся» и «вздрагивают», совсем забыв о том, что когда-то могли быть подобными «синему шелку».

Можно предположить, что Маяковский так редко показывает небо голубым и безоблачным, преследуя вполне определенную цель: подтолкнуть человека к более решительным действиям, направленным на восстановление утраченных связей не только с природой, но и со всей Вселенной. Для достижения этой гармонии надо так мало и так много, поэтому автор дает нам подсказку, точнее, конкретное руководство к действию:

Возьми и небо заново вышей, новые звезды придумай и выставь.

Тогда небо снова станет голубым и безоблачным, символизируя лучшие наши мечтания, чистоту наших помыслов, даруя надежду на бессмертие наших душ, на их звездную исключительность.

Если ночью созерцать небесное пространство, пристально вглядываясь в темноту, - неизбежно представишь бездну, пугающую и такую притягательную одновременно. Эта бездна – вселенская тайна, загадка. Творческие натуры обязательно попытаются ее разгадать, несмотря на различность подходов, напрямую зависящих от мировоззрения и мировосприятия.

Существует особая галактика Ф. Тютчева. Если настроиться не только на прочтение его стихов, а на желание проникнуться душевным состоянием человека, написавшего эти строки, то можно прочувствовать трагическое восприятие жизни, внутреннюю тревогу автора, вверяющего нам самое сокровенное и только что сделавшего открытие:

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины,-

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены

«Сны», начало 1830 г.

Мастерски переданы Тютчевым масштаб, вселенское дыхание и «погружение» в космос. Такая глубокая проникновенность в космическое пространство характерна и для Маяковского.

Бездна имела власть над Маяковским, но, в отличие от Тютчева, не воспринималась как нечто таинственное, а часто вызывала насмешку:

«Прелестная бездна, бездна – восторг!»

У автора этих строк духовная связь с мирозданием особенная: он мыслит ее в борьбе, способной переделать зияющую темноту космоса в « ковер звезд».

Образы Луны и Солнца

Образ Луны впервые появляется в стихотворении «Адище города» (1913). Поэт подчеркивает прежде всего «ущербность» образа, используя глагол «ковыляла»:

Где-то ковыляла

Никому не нужная, дряблая луна

«Лунную» тему Маяковский продолжает во втором цикле «Я» (1913), где Луна приобретает иную эмоционально-экспрессивную окраску, становится женой, спутницей лирического героя.

Если земная женщина не может ответить взаимностью, боясь всепоглощающего чувства «немыслимой любви», если она слишком материалистична и ей не по душе излишние волнения и некий дискомфорт, которые невольно привнесут в ее тихий мирок такие жизненные перемены, то поэту остается только устремить свой взор в просторы Вселенной в поиске той единственной, способной не спасовать перед накалом страстей.

А «в небе вон луна такая молодая», «хорошенькая», она одинока. Но лирический герой Маяковского не склонен к бездеятельному созерцанию. Он будет действовать, попытается завоевать не только внимание и расположение этой «рыжеволосой» красавицы, но и ее саму, поэтому его поэтическое воображение рисует нам такую картину:

Морей неведомых далеким пляжем идет луна – жена моя.

Моя любовница рыжеволосая.

Даже если и станет возможным взять луну в жены, - бесследно исчезнет то, что делает любовь сладкой мукой, разжигая чувство с новой силой, открывая второе дыхание. Исчезнут безрассудство, ревность, дух соперничества в силу того, что все станет таким предсказуемым и однообразным.

От женщины, живущей на земле, Луну невыгодно отличает извечная привязанность к одному месту и неизменное следование рядом с идущим:

Рядом луна пойдет – туда, где небосвод распорот.

Поравняется, на секунду примерит мой котелок

А если даже Луна и не видна, ты все равно пребываешь в твердой уверенности, что с неба ей никуда не деться.

Когда «сиянье лунных чар» развеется и «гололобая» луна охладит чувства лирического героя «блеском лунного лака», мы увидим, вслед за лирическим героем Маяковского, ее другую сторону: она обернется «гильотинной жутью».

Луна в стихотворении «В авто» (1913) представлена В Маяковским опосредованно, через буквы «О» и «S», которые из ряда реальных земных предметов – частей вывески, - переходят в ранг небесного светила. Можно предположить, что поэт создает не застывший инертный лик Луны, а образ, находящийся в постоянном движении от полнолуния, напоминающего своими очертаниями букву «О», к убывающей Луне, ассоциируемой с буквой «S» (русская «С»).

Новизна изображения Луны в том, что раньше этот образ использовался как обязательный атрибут любовных свиданий, превратившись в своего рода поэтический штамп (Ср. у А. Фета: «сияла ночь. Луной был полон сад»), а футуристы разрушили эту изящную акварельность, подвергли образ десакрализации путем создания нового поэтического языка, укрупнив детали и применив обескураживающе парадоксальные сравнения.

Броскость цветовой палитры, парадоксальность сравнений, в которых соединяются цветовое и музыкальное – отличительная черта художественной речи, формирующей внутреннюю форму стихотворений В. Маяковского.

Так, создавая образ Солнца, поэт использует яркие оценочные эпитеты: «неб самовержец», «кардинал», «тюремщик». В произведениях Маяковского мы видим различные трансформации образа Солнца, которому отводятся самые неожиданные роли: его можно вставить «моноклем в широко растопыренный глаз», а можно и подвергнуть прямой атаке, чтобы оно «съежилось аж». Только поэтическое видение мира способно разглядеть в солнце «кухарку» и «жирного борова», а так же и то, что оно «златолобо» или ранено ( «у раненого солнца вытекал глаз»).

Солнце «с пухлыми пальцами в рыжих волосиках» – антиэстетическое изображение Маяковским вещного мира. Это не просто фон, а «отражение несовместимости возвышенного строя души поэта и меркантильной жизни пошлого обывателя». Все зависит от идеи и предназначения каждого конкретного произведения, от целой гаммы мыслей, переживаний, настроений.

Еще образ Солнца страшен, как палач: «Красным копытом грохнув о площадь,/ въезжает по трупам крыш». Теперь перед нами своеобразная трансформация картины Апокалипсиса.

«Некоторые образы «небесного пейзажа», - замечает Н. Харджиев, - в стихах молодого Маяковского имеют непосредственным источником произведения его старших современников». Так, образ Солнца из поэмы «Война и мир» (1916): «Металось солнце, / сумасшедший маляр, / оранжевым колером пыльных выпачкав» напоминает образ, созданный Д Бурлюком в первой строфе стихотворения, напечатанного в сборнике «Требник троих» (1913): «Закат-маляр широкой кистью / Небрежно выкрасил дома».

Интересно, что семантика образа Солнца в поэме В. Маяковского «Хорошо!» (1927): «И вот / из-за леса / небу в шаль / вползает /солнца вша» тоже восходит к стихотворению Д Бурлюка «Луна как вша» (1913): «Луна как вша ползет подкладкой».

Очевидна натуралистичность образов. В более поздних произведениях поэт низвергает образ Солнца с пьедестала «самовержца», превращая космический образ в литоту:

Мы солнца приколем любимым на платья,

Из звезд накуем серебрящихся брошек.

Лирический герой-бунтарь в поэме «Облако в штанах» бросает вызов Солнцу: «возьму и убью солнце».

В послеоктябрьский период образ Солнца приобретает новые смыслы и аспекты. Показательно знаменитое стихотворение «Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче» (1920г. ). Именно в нем, по словам В. Ракова, «оживает космический материал, приобретая земные формы и свойства».

Сюжет взят явно фантастический: явлений, о которых рассказывает поэт, в действительности не бывает. Но разве это важно, если изображение действительности поражает нас своей реалистичностью? Ведь Маяковским довольно точно указано место и время происходящего: дача в Пушкино, деревня, поле, сад. О достоверности встречи говорят и другие бытовые детали: самовар, варенье, а также детали психологические: «однажды разозляськрикнул»; «Хочу испуг не показать»; «дух переведя»; «сконфужен, я сел на уголок скамьи» и др.

Лирический герой автобиографически близок автору. Это «поэт», «Владимир Маяковский», отдыхающий на даче от работы в «РОСТА».

Сюжет разворачивается как реализация метафоры «спускалось солнце».

Достоверно описано само солнце и его появление на земле: «Само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле». Разговаривает оно, как и поэт, басом, но вполне естественным человеческим языком: «Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!» В речах солнца нет ни капли превосходства, высокопарности и излишней амбициозности. Небесное светило настроено вполне дружелюбно, в силу чего между ним и Маяковским завязывается задушевная беседа.

Выясняется, что «занеженный в облака» «дармоед» такой же, как и поэт, работяга. Им обоим приходится нелегко, но каждый к своей работе подходит со всей ответственностью. У поэзии и солнца до удивительного схожее предназначение: будучи одинаковыми по мощи и силе источниками света, тепла и жизни можно, объединив усилия, нанести из «солнц двустволки» такой сокрушительный удар по «серому хламу» мира, «стене теней» и «ночей тюрьме». Поэзия в содружестве с солнцем – это двойной удар по темным сторонам жизни. Так родился удивительный девиз Маяковского:

Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей!

Вот лозунг мой – и солнца!

Благодаря аналогии, на поэта переносятся качества Солнца – символа света, совпадают их задачи и «лозунги». Антитезе «Солнце – Ночь» соответствует противостояние поэта и «мира в сером хламе». «Лозунг» поэта многозначен: это и определение содержания поэзии, льющей «свет», побеждающей «тупую сонницу», и непримиримая борьба с разноликим миром тьмы, чтобы восторжествовала «стихов и света кутерьма», и утверждение действенности творчества. Поэзия способна разрушить «стену теней, ночей тюрьму», она – оружие («солнц двустволка») в руках поэта.

Роль поэта тоже необычная, даже исключительная: он оживляет, одухотворяет мир. Художник уподобляется «светилу», Солнцу, приносящему в мир красоту, радость, свет – в этом смысл его жизни. Недаром образования от корня «свет» встречаются в стихотворении 15 раз.

Стихотворение это необычно тем, что солнце, воспетое на все лады десятками поэтов, « открылось Маяковскому теми гранями, которые оставались скрытыми от взора других. Его собирались обуздать, завоевать, мечтали вознести «на солнечные горы победный стяг», обжигали спины о «стрелы протуберанца», но не предполагали того, что оно по первому зову само может прийти к поэту и, поделившись своими радостями и печалями, заключить с ним союз совместных действий».

О нас, потомках, думал автор, выбирая в соратники солнце: оно вечно, поэтому свет его лучей дойдет до тех, кто предпочитает серости и мраку ясность и многоцветность мироздания.

Несмотря на такое разноплановое изображение солнца, Маяковский признает свое родство именно с ним («Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай!»), сохраняя при этом теснейшую взаимосвязь и взаимопроникновенность с другими космическими объектами. Но небеса так переменчивы, звезды имеют свойство гаснуть, а Луна так однобока и холодна Только солнце, спустя тысячелетия, останется таким же ослепительно ярким, дарующим людям тепло и свет своей немеркнущей души. Разве не подобного предназначения желал Маяковский для своих «стихов шкатулок»,так щедро делясь с нами самым сокровенным и дорогим?

«Маяковский привык смотреть на мир, как мастер смотрит на сырой, необработанный материал. И, возможно, даже сам терялся, когда его захватывало совсем другое чувство – чувство немой погруженности в мир, безграничное удивление перед таинством природы и мироздания», - напишет в своей статье «Эй, вы! Небо!» В. Альфонсов.

Образ Земли в поэтическом видении Маяковского

Город (макрокосм) и Человек (микрокосм) в земном мире

Признавая огромным редкий талант Маяковского, Г. Адамович, поэт и критик, вместе с тем, с раздражением заметил его «вызывающее панибратство со всем миром и даже с самой вечностью».

Да, Маяковский, действительно, антропокосмичен (антропокосмизм – термин философа Н. Бердяева). Он на «ты» с миром, Вселенной, но это от ощущения силы и того громадного потенциала, которыми обладает, по Маяковскому, человек. Лирический герой поэта тоже масштабен: его интимные переживания обретают именно космические измерения.

Герой Маяковского «врывается к Богу» с просьбой, «чтоб обязательно была звезда» ( 1, 44 ), так как кому-то очень плохо, неуютно на земле и его необходимо утешить; он запросто зовет к себе в гости Солнце, ведет с ним беседу о делах земных и небесных; он приглашает на вальс Землю; обращаясь к любимой в предсмертных неоконченных стихах, призывает:

Ты посмотри, какая в мире тишь.

Ночь обложила небо звездной данью.

В такие вот часы встаешь и говоришь

Векам, историю и мирозданью ( 1, 324 ).

Планетарное мироощущение поэта – от страстного желания служить людям, отдать им «бабочку поэтиного сердца» ( 1, 51), разделить с ними их страдания и горе:

Поэт всегда должник вселенной( 1, 87 ).

Частью Вселенной является Земля, в поэзии Маяковского это сквозной образ. Земля представлена множеством разнообразных штрихов и деталей.

Последовательно создавать космический образ Земли, олицетворяя ее с человеком, позволяет Маяковскому гипербола: «косые скулы океана», «ресницы вылезших пальм», «бельма пустынь», «ссохшиеся губы каналов», «ноздри вулканов». Она предстает как «одичавшая дряхлая мать» лирического героя.

В поэмах «Война и мир» и «Облако в штанах» экспрессивная окраска образа Земли еще более выразительна, порой приобретает натуралистический характер: «Гниет земля, ламп огни взрывают кору горой волдырей». Теперь она не мать, а падшая женщина, «обжиревшая, как любовница, которую вылюбил Ротшильд» ( 1, 189), «вся земля поляжет женщиной, заерзает мясами, хотя отдаться». Налицо прозаизация поэтического текста: неоромантическая антитеза позволяет увидеть мир, разделенный надвое: лирический герой и Земля, ненавистная, обрисованная сатирически и антиэстетически, но даже в данном случае гипербола не утратила космических масштабов.

Образ Земли в трагедии «Владимир Маяковский» воспринимается без сатирической окраски, в прямом значении «планета», «земной шар». Так, образ «блюдо к обеду идущих лет» семантически связан с более ранним образом из стихотворения «А вы могли бы?»: «Я показал на блюде студня косые скулы океана» и говорит о преломлении поэтом макрокосма Земли в микрокосме Человека. Это достигается своеобразным путем – преуменьшением пространства Земли и гиперболизацией Человека до космических размеров.

В стихотворении «От усталости» (1913) В. Маяковский подчеркивает единство Человека и Земли: Человек – брат, Земля – сестра: «Земля!. Ты!. Сестра моя!».

Становится очевидным, что ранние произведения поэта характеризуются ярко выраженной эмоционально-экспрессивной окраской, доминирующими чертами которой стало разведение на полюса духовного, живого, лиричного, одухотворенного и сатирически выписанного мира материального, бездыханного, пошлого, бездуховного. И это не случайно. Маяковский показывает разрушение естественных связей макрокосма Вселенной и микрокосма Человека. Отсюда образ лирического героя воспринимается как образ человека, раздираемого противоречиями, страдающего и задыхающегося в падшем и отчужденном городе.

Специфика взгляда поэта на город состоит в том, что Маяковский рассматривает его «по вертикали», как бы сверху, из Космоса. В стихотворении «Гимн взятке» (1915) поэт пишет:

Россия – сверху – прямо огород, вся наливается, цветет и пышится

В поэме «Человек» (1916 – 1917) возникает следующий образ:

Земных полушарий горсти вижу – лежат города в них

Город воспринимается в единстве пространственных и временных координат. По справедливому замечанию М. С. Кагана, «художественное пространство – время характеризует созданный в литературном произведении мир образов».

В произведениях Маяковского действия разворачиваются, как правило, в ночном городе. Почему поэт обращается к ночи? На этот вопрос можно ответить словами А. Ф. Лосева: «В мире борются свет и тьма, мир – равновесие света и тьмы, наличие тьмы – условие его познаваемости». Здесь снова прослеживается тютчевская традиция.

Смена дня и ночи – это смена светлого и темного начал. Одно из первых стихотворений Маяковского так и озаглавлено – «Ночь» (1912). Ночь – время, когда человек остается наедине со своими мыслями, ощущает свое одиночество и свою сопричастность с Миром (городом). Именно ночью происходит процесс «выворачивания» (термин П. А. Флоренского) человека во Вселенную:

Какая очаровательная ночь!

Город вывернулся вдруг

Человек как бы охватывает собой весь Космос, то есть «Человек есть Вселенная». Это дает ему совершенно новые переживания, связанные с иными ощущениями мироздания. В результате этого «выворачивания» Вселенная (например, Небо) приобретает человеческие черты: «Полночь промокшими пальцами щупала меня».

Негативная сущность космического образа Ночи подчеркивается Маяковским с помощью цветописи. Так, в стихотворении «Мама и убитый немцами вечер» (1914) описание Ночи построено на цветовом контрасте белого и черного: «по черным улицам белые матери». Белый цвет в данном произведении не олицетворяет благополучие или умиротворенность. Напротив, это – символ смерти: «Белая, белая, как на гробе глазет».

Экспрессивность образа усиливается сочетанием в пределах одной стихотворной строки семантически тождественных понятий – «ночь», «мрачно», «чернь». Ощущение смертности и конечности всего происходящего нагнетается контрастом черного и багрового цветов:

А из ночи, мрачно очерченной чернью,

Багровой крови лилась и лилась струя.

Тот факт, что в ранней лирике Маяковского город уподоблен человеку, только подтверждают слова Н. Бердяева: « в искусстве футуристическом стирается грань, отделяющая образ человека от других предметов, от огромного машинизированного чудовища, именуемого современным городом».

Можно также предположить, что раннее творчество В. Маяковского подтверждает мысль еще одного знаменитого философа П. Флоренского о «взаимном подобии и внутреннем единстве человека и окружающего мира (города)».

Космос В. Маяковского предполагает относительное тождество Города и Человека. В стихотворении «Я» лирический герой – метафорический образ Города и наоборот:

По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты.

Город в стихотворении «Я и Наполеон» (1915) предстает как дитя, страдающее от кошмаров войны и молящееся о ее конце:

а город, вытрепав ручонки-флаги, молится и молится красными крестами.

Простоволосая церковка бульварному изголовью припала, - набитый слезами куль

Образы «города – дитя» («ручонки-флаги») и «церковки», а не церкви – минимизация, к которой прибегает поэт не случайно. Это обусловлено антиномией Мир – Война, которая приобретает поистине космический масштаб: целый мир перед лицом войны, а точнее, мир в лице человека перед зловещим образом войны.

В лирике В. Маяковского, как замечает исследователь Н. В. Павлович, «образ «города-человека» развертывается через систему образных мотивов, реализующихся в семантическом сближении лексем, которые составляют ряд образных парадигм». Это легко просматривается в следующих образах, где город уподоблен человеческому телу:

«горло города»:

Крик торчком стоял из глотки.

Топорщились, застрявшие поперек горла,

Пухлые taxi и костлявые пролетки; башен кривые выи;

«морда кофейни»:

Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима;

«вены, жилы площади»:

Вздувается у площади за ротой рота, у злящейся на лбу вздуваются вены;

Злоба вздувала на лбах городов реки – тысячеверстые жилы;

«щека площади»:

С небритой щеки площадей;

«сердце бульвара»:

а у бульвара цветники истекают кровью, как сердце, изодранное пальцами пуль;

По мостовой моей души изъезженной шаги

«руки улиц»:

Переулки засучили рукава для драки.

Другой распространенный образ в лирике Маяковского – «голова-дом» отражен в парадигме «голова, лысина – купол», обусловленной семантическими связями в системе языка (ср. : глава – «купол церковного здания»):

И с каплями ливня на лысине купола

Скакал сумасшедший собор.

С этим образом связан еще один – «глаз – окно»:

не блеснет ли у окон в глазе.

Урбанистическая тема разворачивается и такой метафорой: «глаза – свет» ( свет от фонарей, фар трамваев):

глаза огней;

Подняв рукой единый глаз,

Кривая площадь кралась близко;

Трамвай с разбега взметнул зрачки.

Надо отметить, что лексика, связанная с образом «глаза» (зрачки, ресницы), используется В. Маяковским и для изображения различных городских реалий: «зрачки малеванных афиш». Внутренняя же форма образа создается звукописью: кр//зр//тр.

В число образных вариаций окна входит и слово-образ «ладонь»:

а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.

Город представляет собой подобие человека, образ которого подан эпатирующе броско, футуристическая живописность семантического ряда очевидна.

Из рассмотренных выше примеров видно, что Маяковский в каждом своем произведении воссоздает единство Макро- и микрокосма: неодушевленные предметы (улицы, дома, сады, площади) через развернутое олицетворение материального мира становятся «живой» моделью, подобием человека, потому что творчество футуристов обращено к рукотворной «природе» города, его «пейзажу».

Поэт, в отличие от пантеистической традиции, которая тоже проявляется преимущественно в так называемой пейзажной лирике, провозглашает диаметрально противоположное: не «Бог во всем», а «всё подобно человеку».

Метафорический носит у Маяковского двоякий характер: с одной стороны, город уподобляется человеку, а с другой – для изображения человека используются образы городского пейзажа. Следовательно, одна из ключевых метафор «город – человек», выразившая представления поэта о подобии и единстве микрокосма Человека и Макрокосма Вселенной, может восприниматься и как относительное тождество: «Человек = Город».

Таким образом, своеобразие подходов В. Маяковского к осмыслению города как «нового мироздания» свидетельствует, по словам Чернышова С. , о том, что «в новой художественной картине мира город вытесняет другие фрагменты, и возможно его соотнесение лишь с субъектом восприятия – человеком».

Образ города у поэта наделен рядом своеобразных черт. Поэт использует характерные приметы времени, показывающие наступление нового машинного века – века автомобилей, трамваев, аэропланов, которые тоже станут частью Вселенной. Именно эти предметы одушевляются Маяковским:

Ходьбой усталые трамваи

Скрестили блещущие копья;

Автомобиль подкрасил губы;

Крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз.

Современник поэта К. Чуковский писал: «Маяковский – поэт движения, динамики, вихря». Эти слова подтверждаются многими произведениями поэта, в которых можно увидеть зарисовки городского пейзажа, воспринятого с движущейся точки (См. : «За женщиной», «Из улицы в улицу», «В авто» и др. ).

Такой угол зрения позволял в мертвых, неподвижных предметах увидеть необычные для них свойства и качества: они ходили, прыгали, скакали:

А сквозь меня на лунном сельде скакала крашеная буква;

С окон бегущих домов прыгнули первые кубы;

Из ран лотков сочилась клюква;

кривая площадь кралась близко.

Образы напоминают нечто балаганное (Ср. «Балаганчик» А. Блока). Возвышенное, романтическое, как и душа лирического героя, подвергнуты осмеянию. Метафоры Маяковского «укрупняют» мир, потому что лирическому герою открывается вселенских масштабов бездуховность, - отсюда столь уничтожающий сарказм:

Читайте железные книги!

Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы.

Замкнутость городского пространства «небом харчевен» подчеркивает пошлость его обитателей, которые не могут вырваться из рутины «будня». Их мир – это только харчевня, где царит один закон – «закон желудка» и одна любовь – любовь никчемная и пустая:

влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки!.

Чаще всего В. Маяковским рисуется замкнутое пространство, чтобы показать разрушение связей Макрокосма Вселенной и микрокосма Человека, приводящее к распаду внутреннего мира людей. По мнению русского философа-космиста Н. Федорова, «город есть совокупность небратских состояний», он – главный носитель «страшной силы небратства», которая разъединяет людей, порождая неправду «замыкания каждого в самом себе».

Это ощущение утраты целостности личности выразилась у Маяковского в образе Толпы, которая есть гиперболизированный образ общества опустошенных, «сытых», «жирных» людей.

Мир «сытых» в поэме «Облако в штанах» ограничен пространством тепленькой комнатки с «засаленной кушеткой» и лежащим на ней «выжиревшим лакеем», не способным размышлять об истинных ценностях. Мир лирического героя, напротив, открыт, его пространство – вся Земля.

Бездуховность городского мирка, его мертвенность гиперболизируются Маяковским в образе «желудка в панаме» из стихотворения «Гимн обеду». Поэт, высмеивая толпу «сытых» и «жирных», уподобляет их «слепой кишке», на которую «хоть надень очки, кишка все равно ничего б не увидела». Главным мерилом ценностей для таких людей является количество съеденных котлет и бульонов:

А если умрешь от котлет и бульонов, на памятнике прикажем высечь:

«Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов – твоих четыреста тысяч».

Из звезд они готовы «сфабриковать консервы».

Изображая «сытых» в момент принятия еды – самого главного занятия в их жизни, поэт замечает с сарказмом:

тому, который в бороду толстую семгу вкусно нес

Когда последний не дополз до двери, умер щекою в соусе.

Толпа превращается в нечто бесформенное, безобразное – так возникает образ «туши опоенной» – это не человек, тем более не Человек, а некая биомасса.

Вот почему в стихотворении «Нате!» (1913) лирический герой бросает вызов обществу – Толпе «заевшихся», «обрюзгших» мужчин и женщин. Они не хотят понимать и никогда не поймут высокого искусства – «бабочку поэтиного сердца».

В стихотворении «Адище города» В. Маяковский определяет сущность города – «адище». При помощи увеличительного суффикса – ищ – поэт превращает город в некое Пространство, где Ночь подстерегает человека, готовя для него неприятности и даже смерть. Об этом говорит не только название стихотворения, но и содержание художественных образов.

Так, окна домов – «сосущие светами адки», а автомобиль – «рыжий дьявол», который грозит человеку, «взрывая гудки».

С наступлением ночи город оказывается во власти «вечереющего смерча». Ад, дьявол, смерч – вот то, что характеризует город, погружающийся в ночную тьму. Именно поэтому лирический герой представлен в образе маленького «сбитого» старикашки, совершенно беспомощного перед «адищем» ночного города.

Страдания лирического героя гиперболизируются при помощи все тех же космических образов: «раненое» Солнце, у которого «вытекал глаз», «никому не нужная, дряблая Луна», туман с «кровожадным лицом каннибала», который «жевал невкусных людей». Поэт усиливает отрицательный образ города и эстетическую категорию комического – смех интерпретирует в категорию трагического.

А. Блок в 1921 году писал: «Русский футуризм отразил в своем туманном зеркале своеобразный веселый ужас, который сидит в русской душе и о котором многие «прозорливые» и очень умные люди не догадывались».

Таким образом, Город (Макрокосм) представляет собой Пространство, в котором скопились все пороки человечества – «адище», где люди, несмотря ни на что, вынуждены жить, а значит мучиться, страдать:

мы, каторжане города – лепрозория, где золото и грязь изъязвили проказу.

Лирический герой возвышается над Толпой, Городом, Землей, вырастая до Вселенских масштабов.

Бог, Вселенная и Человек

Стихи Маяковского дышат решимостью и окончательностью. «С чрезвычайной, из ряда вон выходящей дерзостью, минуя все промежуточные ступени, автор приписал свое мироощущение некоему Человеку вообще, «чудо-человеку», «предтече будущего». Маяковский не размышлял долго над местом Человека в мироздании – он решительно, раз и навсегда, определил это место: конечно, в самом центре Вселенной», - напишет в своей исследовательской работе В. Альфонсов.

На это указывают масштаб, характер самой мысли и непременная тяга к поиску центра бытия. Без всяких лишних сомнений можно утверждать, что таким центром у Маяковского становится Человек, активно действующий, старающийся переделать этот несовершенный мир так, чтобы он соответствовал запросам и чаяньям людей, устремленных в будущее и жаждущих этого будущего сегодня, сейчас.

Ведь то , что мир не первозданен, а творим, открылось поэту еще в детстве. В главке из автобиографии «Я сам» найдем: «В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество». «Ярче неба» – это и есть то новое небо, которое смог сотворить человек. А уж если Человеку подвластно небо, то ему вполне по силам переоборудование Земли. Для подтверждения этой идеи приведем слова Машиниста из «Мистерии-буфф» :

Мы – зодчие земель, планет декораторы, мы – чудотворцы.

Лучи перевяжем пучками метел, чтоб тучи небес электричеством вымести.

Мы реки миров расплещем в меде, земные улицы звездами вымостим. ( 2, 236)

Он вступал в литературу, когда русская поэзия питала особый вкус к общим концепциям мира и человека. У символистов тоже был космический размах и любовь к «дальнему» Человеку, который еще должен «прийти».

Ю. Д. Виноградов заметит, что «вопросы человеческого бытия ставились всеохватно, глобально – не только социальные, но и самые общие, самые вечные. Амплитуда эмоционально- философских решений была чрезвычайно широка – от апокалиптического ужаса, ожидания всемирной катастрофы до восторженной хвалы Человеку, идущему к своему вселенскому торжеству».

Напомним еще раз такое наблюдение В. Альфонсова: «Маяковский смотрит на мироздание не снизу вверх, а сверху вниз». Метафоризм его поэтического мышления не соотносит человека с иным миром, а наоборот, как считает В. П. Раков, «стягивает весь мир к Человеку». Антропоцентризм выражает себя в космической схеме: земля подвластна не мирозданию («созвездиям»), а Человеку, без которого мир пуст и беспредметен, несмотря на свое номинальное разнообразие.

У Маяковского ключом к пониманию его лирического героя является «дискредитация извечной тайны мира». Он тоже имеет в виду целый мир, но этот мир в его стихах достаточно фантастичен. Предметно-образное воплощение дает этому миру метафора, однако глубинной основой его фантастичности служит не столько установление внутренних связей явлений, сколько их новая соразмерность, иной масштаб.

Некоторыми литературоведами ( Альфонсовым В. Н. , Пицкель Ф. ) отмечено, что поэт меняет местами традиционные чудо и не-чудо – небо и землю, Бога и Человека. Важен тот огромный пьедестал, на который вознесены прямые и грубые чувства. В стихотворении «А все-таки»:

И бог заплачет над моею книжкой!

Не слова – судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Бог, измеренный земным аршином, комически снижен до уровня человеческого быта, а Человек заполнил собою весь мир.

В поэме «Человек» подстановка Человека на место Бога проходит ряд стадий, и герой здесь – человек вообще – предстает в разных качествах. Вкрапленные в перечень возможностей Человека библейские чудеса ( «Хотите,/ новое выдумать могу/ животное?» ; «воду в вино превращать чтоб мог» ) помогают поверить в окончательное торжество подстановки: далее герой уже спаситель, мессия. Человек возвращает себе исключительные черты – он «предтеча», заявка на будущее, которое начинается сегодня, сейчас:

Это я сердце флагом поднял.

Небывалое чудо двадцатого века!

И отхлынули паломники от гроба господня.

Опустела правоверными древняя Мекка.

Вселенная лежит, как домашний пес, у ног поэта, который воплощает собой венец мироздания и имеет право не считаться ни с чем и ни с кем, что вне него самого. Вызов небу – это вызов и Богу, прямо заявленное сомнение в Его всемогуществе. Обращение звучит так страстно, что существование Собеседника поэта и Его деятельности ( хотя и «недостаточной» ) сомнений, в сущности, не вызывает:

Всемогущий, ты выдумал пару рук, сделал, что у каждого есть голова,- отчего ты не выдумал , чтобы было без мук целовать, целовать, целовать?!

Упрек Всемогущему переходит в резкое богоборчество с предельно кощунственными и при этом врезающимися в сознание образами:

Я думал – ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик.

Видишь, я нагибаюсь, из-за голенища достаю сапожный ножик.

Крылатые прохвосты!

Жмитесь в раю!

Ерошьте перышки в испуганной тряске!

Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски!

Интересно, что сокровенные чувства А. Блока ранней поры нашли свое выражение в таких строках:

Небесное умом не измеримо,

Лазурное сокрыто от умов.

Лишь изредка приносят серафимы

Священный сон избранникам миров.

Для Маяковского «небесное» не только вполне измеримо умом, но и является предметом решительного осмеяния и сатирического изображения. Возвышенные серафимы превращаются у него в «крылатых прохвостов». Когда лирический герой из поэмы «Облако в штанах» говорит Богу, что «раскроит» его, то здесь, скорее всего, поэтом подразумевается весь небесный свод со всеми ассоциациями, включая литературные :

Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!

Я знаю-

Гвоздь у меня в сапоге

Кошмарней, чем фантазия у Гете!

По напору и агрессивности интонаций мы понимаем, что продолжается действие, идет неустанная борьба, но после всех поражений героя его бунт против Бога – это уже и бунт отчаяния. Не случайно в конце поэмы, как итог, встает образ глухой Вселенной. Он одинок в своей попытке достучаться, докричаться, а ведь иногда так необходимо быть пусть не понятым, но хотя бы услышанным:

Эй, вы!

Снимите шляпу!

Вселенная спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо. ( I, 196)

Подчеркнутые на пределе глухота и безотзывность мироздания свидетельствуют не только о бессилии лирического героя, они указывают на «трагедийность всего мирового фона». На этом фоне рельефнее сила, пронзительнее боль, ощутимее пафос. Чувствуется неудовлетворенность Маяковского наличной реальностью – не только социальной, но и в космическом масштабе, в масштабе мироздания.

Поэт в своем бунте посягает на весь миропорядок. Оспаривание прав у Бога заявлено «патетически-величаво, но, одновременно, и трагически-шутовски»:

Все вы, люди, лишь бубенцы на колпаке у бога.

«Признание Бога? Нет, конечно. Всего лишь подстановка путем уравнивания», - напишет в своей работе «Эй, вы! Небо!» В. Альфонсов. И далее: «Я, поэт – шут, говорю и действую как Бог («Вас, детей моих, буду учить непреклонно и строго»). А Бог – шут, как и я («в шутовском колпаке»). Мы видим, что сквозь шутовство проступает трагический характер такой подстановки. «Красивого бога» в несправедливо безжалостной Вселенной нет, а есть только «темный бог гроз у истока звериных вер». Но и это не означает окончательного возврата к Богу. Сложность – в самоощущении Поэта на месте Бога.

Отсюда, по словам А. Урбана, – «глубокая трагедийность богоборчества, т. к. Человек берет на себя ответственность за весь миропорядок, захватывая и ту единственную, реально чувствуемую Вселенную, которую сам Поэт утверждает».

Но не только Маяковский позволяет себе открытые нападки на Всевышнего. В «Инонии» – поэме «о пастушеском рае», каким представлял тогда Есенин жизнь при социализме, он так высказывается о Боге и «святых отцах»:

Даже богу я выщиплю бороду

Оскалом моих зубов

Ухвачу его за гриву белую. 1

И дальше :

Языком вылижу на иконах я

Лики мучеников и святых.

Обещаю вам град Инонию,

Где живет божество живых! ( 2, 38)

В этих есенинских строках чувствуется перекличка и отдельные текстуальные совпадения с богоборческими произведениями раннего Маяковского, которого грубая или слишком «натуралистическая» деталь не могла поколебать, если она давала максимальный эмоциональный эффект, к тому же, идейно оправданный.

Интересно то, что, ниспровергая Бога, поэт, по мнению В. Альфонсова, как бы «сохраняет память о нем, а иногда даже сохраняет за ним право, утвержденное христианской религией, в которой Бог – Творец с натруженными «жилистыми руками», со своим Божьим промыслом». Именно от Него зависит быть звезде на небе или нет, а так же только Ему под силу «из пекловых глубин» вывести ту единственную для поэта, перед которой « гора заволнуется и дрогнет».

Ведь Маяковскому и в любви хотелось фантастического, несбыточного для него, того, что «не положено» ему по его огромным масштабам – простого счастья. Любовь – единственная ценность его лирического героя, несмотря на ее конфликтность и трагизм. Именно здесь открывается «бездна» – не в «зализанной глади» неба, не в стечении обстоятельств, а в «неисповедимости самого чувства, неизбывности высокого и погибельного страдания».

Во «Флейте-позвоночнике», одном из самых выстраданных и глубинных созданий, Бог – не столько персонаж, сколько осознанная поэтическая условность, необходимая как один из вариантов решения темы. Это вполне очевидно из того, что в последующих главах этот вариант будет исчерпан и отброшен, мы даже не найдем никаких упоминаний о тяжбе с Богом. А ведь в первой главе с Его именем ассоциируется внутренний ад, происходящий в сознании :

Куда уйду я, этот ад тая ( I, 200)

Для Маяковского это не мифотворчество, а способ намеренно «снизить потустороннее». Такой принцип изображения возвышенного встречается и во многих других произведениях. При помощи подчеркнуто бытовых, часто пародийных деталей достигается задуманное автором «приземление» высокого, от чего оно и становится незначительным. В поэме Бог «потирает ладони ручек», надевает «судейскую цепь».

И. Правдина в своей статье «Я сегодня буду играть на флейте» пишет о том, что у Маяковского есть и обратный ход: «земное возвеличивается при помощи сопоставления с мифическим, а потустороннее переплетается с реальным, не теряя своей условности, а лишь создавая сложные построения». С этим трудно не согласиться, т. к. в поэме мы без особого труда найдем тому подтверждение: поэт, например, оказывается «чудотворцем» и «апостолом», а иногда и Христом (мотив распятия).

Еще в поэме Богу отводится роль «Всевышнего инквизитора». Достаточно вспомнить способы казни:

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

Млечный Путь перекинув виселицей, возьми и вздерни меня, преступника.

Даже спальная комната в доме героини с реальным «стеганьем одеяловым» как бы становится преисподней, где «серой издымится мясо дьявола». И. Правдина отметит то, что «Миры пересеклись, хотя и в условном допущении, необходимом, чтобы воплотить «ад» земной жизни, - повторение потусторонней «инквизиции».

Лирический герой Маяковского – бунтарь, ниспровергатель, повелитель, «венец творения», но, с другой стороны, он личность одинокая, страдающая, трагическая.

Мотив одиночества лирического героя наиболее отчетливо выразился уже в цикле «Я» – первом крупном творении В. Маяковского. Так, образ «повешенного» Города был призван показать Вселенское одиночество, непонимание творчества поэта Толпой, способной лишь вить «жестких фраз пяты». Лирический герой страдает от этого отчуждения, он ощущает пустоту, поэтому идет «один рыдать» о своей доле.

Мотив «рыдающей», «изъезженной души» набирает силу в стихотворении «Несколько слов о моей жене». Обращаясь, казалось бы к тривиальному образу Луны, В. Маяковский подчеркивает одиночество лирического героя. Символический образ венчания земного человека с космическим светилом лишь еще раз подчеркивает идею соединения микрокосма Человека и Макрокосма Вселенной.

Стихотворение «Несколько слов о моей жене» построено по принципу контраста двух миров: мира всеми «палимого» Человека, которого надо спасать, и мира Вселенной – «гильотинной жути» Луны.

В результате такого соединения глобального, космического с малым, человеческим рождается все творчество поэта – «моя песня». Другими словами, « песня» поэта – дитя «неравного брака»: «вывески» поэзии, традиционной красоты и «непоэтичного», отвергнутого искусством Города. И все же песня очень похожа на свою «мать», хотя очень разнятся «моря неведомые» и «кофейня», но это потому, что она – дочь своего «отца».

Лирический герой стихотворения «Несколько слов о моей жене» осознан как творец иной красоты, если исходить из традиционных представлений о прекрасном, но все же – красоты. И он боится, что этого не поймут, «мать» не признает свое «дитя»

Интонация этого стихотворения подготавливает более позднее – «Послушайте!». «Песня» Маяковского еще довольно хрупка, не защищена и нуждается в участии: «Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!», - ведь город, помимо всего прочего, еще животно-сладострастен.

Итак, «песня» Города – его кровь и плоть, но, несмотря на это, по мнению Сарычева В. А. , «она противостоит ему, как его собственная красота, про которую он забыл или которую не понял».

В цикле «Я» Маяковский создает модель поэтического Космоса, где Человек не просто ощущает свое единство со Вселенной, но он равновелик космическим светилам – Луне, Солнцу, Земле. Поэт считает Человека такой же планетой – Макрокосмом, как и эти светила. В этом цикле устанавливаются родственные связи: Луна – «жена», Земля – «мать», Солнце – «отец» лирического героя.

Третье стихотворение цикла построено также на приеме контраста. Лирический герой испытывает дискомфорт в буржуазном городе, а так как он связан «родственными узами» со Вселенной, то, следовательно, мучаются вместе с ним и Луна, и Солнце: «ваза вашей муки» (Ср. : «восток бросал в одну пылающую вазу» из стихотворения «Утро» (1912)), и Земля – «больная мама».

Глубоко символичен финал цикла «Я»:

Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!.

Одиночество, казалось бы, должно умалить образ литературного героя, а у Маяковского оно, напротив, возвышает, «возносит» Человека, а страдание приобщает его к великому, Божьим промыслом созданному Мирозданию. Лирический герой возлагает на свои плечи тяжелый крест спасителя («последнего глаза») слепнущего человечества.

Таким образом, в цикле «Я» внимание В. Маяковского, по словам Мешкова Ю. А. , «обращено к общечеловеческим проблемам бытия, смысла жизни, места и роли в этом вселенском социуме, микромоделью которого является душа человека».

В стихотворении «Послушайте!» (1914) тема одиночества лирического героя приобретает вселенские масштабы и надежда на ее разрешение возлагается на Бога, к которому и обращены мольбы. Так Маяковский опять подчеркивает неразрывную связь Макро- и микрокосма.

Интересны пространственные отношения в стихотворении. С помощью кольцевой композиции поэт показывает вселенский масштаб происходящего. Ощущение всемирного масштаба достигается с помощью космических образов – звезды, Бог.

Образ Бога наделен человеческими чертами («жилистая рука»). Действие в произведении разворачивается в двух пространственных пластах: небесном (Бог) и земном (Город). Эта мысль подтверждается такой фразой: «необходимо, / чтобы каждый вечер над крышами / загоралась хоть одна звезда?».

Звезда – это метафорический образ. Смысл его раскрывается косвенно. Хорошо известны выражения «найти свою звезду» или «потерять звезду». Наверное, без своей звезды жить кое-как можно, даже и не осознавая, что это жизнь именно «кое-как».

Лирического героя Маяковского, конечно же, никогда не прельстит жизненное прозябание. Ему нужна звезда. С ней «не страшно» жить, ради нее можно преодолеть любые препятствия, даже «ворваться к Богу», настаивая, чтобы «обязательно была звезда». Она – как знак высокой, высшей жизни. Она необходима как смысл жизни, как подтверждение того, что в мире есть добро, любовь, красота.

Путь достижения высокого и преодоление бессмысленности мира не прост, недаром поэт вводит слово «надрываясь». По сути, герой совершает невозможное, чтобы превратить «адище», «беззвездную муку» в подобие нормальной жизни.

Лирический герой понимает, что Бог далек от людских томлений и страданий, а ведь непосредственно от его воли зависит – быть звезде или нет. Неужели человек так бессилен перед Творцом с «жилистыми» руками, когда есть острая необходимость в этой самой звезде?

Нет, для этого он готов домчаться до неба, подстегиваемый боязнью опоздать, «ворваться» к Богу и постараться выпросить необходимое, ради которого стоит умолять, плакать и клясться. У лирического героя есть страх остаться неуслышанным, не идущий ни в какое сравнение с чувством ответственности перед каждым отдельно взятым человеком и всем человечеством, если он не попытается сделать для них то, что ему по силам. Верится, что Бог не устоит перед таким натиском, – обязательно будет звезда.

Маяковский вводит в стихотворение фантастику, соединяя ее с достоверностью психологических деталей: проситель врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит( 1, 56 ).

Человек совершает чудо (при этом нельзя не заметить, что образ Творца намеренно снижен у Маяковского), избавляет кого-то от «беззвездной муки».

Стихотворение завершается утвердительной интонацией, уверенностью, несмотря на вопрос в конце, в том, что только в таком случае человеческая жизнь обретает смысл – рядом с вопросительным знаком появляется восклицательный, венчающий весь текст:

Значит, это необходимо, чтобы каждый вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!.

Акцентируются ключевые слова текста: «зажигают», «нужно», «необходимо», «звезда». Поэт стремится быть понятым, услышанным, хочет не просто выразить, а растолковать свою мысль. Для этого он воздействует на читателя разными средствами: логикой – слово «значит» повторяется 4 раза, знак вопроса – 7раз; криком – обилие восклицательных знаков (6); примером, силой убеждения.

Этот «надрыв» не случаен, ибо «страшная» жизнь убеждает в обратном. Герой видит мир иначе, чем «толпа», его взгляд оказывается более глубоким и проникновенным, чем законы жизни. Он – носитель вечной правоты, по сравнению с которой современная жизнь предстает бесчеловечной. Маяковский обращается со страстным призывом подняться над прозой жизни, увидеть вокруг себя не «плевочки», а звезды, он хочет зажечь человеческие души, чтобы в каждой «обязательно была звезда».

Стихотворение «Скрипка и немножко нервно» (1914) является символическим постижением развития мотива одиночества лирического героя: скрипка, так же, как и лирический герой, выражает свои чувства предельно искренне, «с надрывом», не придерживаясь общих правил («без такта»). Не удивительно, что оркестр (общество) не понимает и не принимает этого крика души.

В скрипке и герое подчеркнуто общее начало: скрипка «разревеласьпо-детски», и голос лирического героя тоже звучит как голос бесхитростного ребенка. Обращаясь к скрипке, герой говорит:

Знаете что, скрипка?

Мы ужасно похожи: я вот тоже ору – а доказать ничего не умею!.

И далее, в ответ на издевательский смех музыкантов, совершенно по-детски пытается защитить себя: «Я – хороший». Точно сказал Е. Евтушенко: «Своей огромностью Маяковский заслонял свою беззащитность, и она не всем была видна – особенно из зрительного зала».

Мотив страдания раскрывается у В. Маяковского при помощи космического образа Земли. В ранней лирике поэта Земля предстает то в образе матери, то в образе сестры или любовницы. Однако лирический герой не ощущает ее женской нежности, а наоборот, оказывается в плену:

Я в плену, нет мне выкупа,

Оковала земля окаянная;

Гремит приковано к ногам ядро земного шара.

Земное притяжение – своеобразное ярмо, лишающее героя полета. Сила этой закрепощающей связи такова, что даже за пределами Земли, на просторах Вселенной лирическому герою Маяковского постоянно мерещится близость какого-то земного облика.

Человеческие страдания в стихотворении «Война объявлена» (1914) опять же гиперболизируются образом Вселенной, которая страдает так же, как Человек. Ее «тело» «изодрано о штыков жала», она льет «слезы звезд»:

С неба, изодранного о штыков жала, слезы звезд просеивались, как мука в сите

«Человек творящий, вмещающий в себя и цивилизацию, и природу, был, - по мнению Филиппова Г. В. , - постоянным героем произведений В. Маяковского, оценщиком и мерилом мира, созидаемого им. Человек явился и той универсальной метафорой, которая наиболее ярко воплотила сущность новаторства Маяковского».

Футуризм, как мы уже говорили выше, не мыслил себя лишь поэтическим течением, он желал быть преобразователем мирового пространства и душ сограждан. Мотив мессианства вводится поэтом для характеристики этой новой роли лирического героя.

В цикле «Я» мотив мессианства выдвигается на первый план: если в первом стихотворении это всего лишь фраза «иду один рыдать», а в третьем – намек на «замещение» Христа: «И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама», то в финале, когда напуганный «адищем города» «Христос из иконы бежал», поэт претендует на его место – ведь Толпа «помешенных» распяла его душу «на ржавом кресте колокольни».

Лирический герой В. Маяковского, подобно Христу, пришел в мир, чтобы взять на себя все грехи человечества и, обрекая себя на мучения и страдания, избавить Мир от пороков.

Христианский мотив прослеживается и в обращении с мольбой к Солнцу, которое в данном случае олицетворяет образ Бога-отца:

Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай!.

Осознавая мессианскую роль, лирический герой просит «Время – хромого богомаза» запечатлеть его лик для «божницы уродца века».

В трагедии «Владимир Маяковский» лирический герой ощущает себя властелином мира, сидящим на троне в самом центре Вселенной с «дырками звезд по истертым сводам». Лирический герой, как и в цикле «Я», выступает в роли Христа, принимающего на себя все вселенские мучения, горе и слезы («слезинки», «слезищи»), освобождая тем самым мир от пороков.

Однако полного освобождения в трагедии не происходит. Ощущают некоторое облегчение лишь женщины, отдавшие поэту – Спасителю свои «слезинки», «слезы» и «слезищи».

Значителен вывод, к которому приходит поэт в «Эпилоге» трагедии:

Это я попал пальцем в небо, доказал, он – вор!.

Иначе говоря, Бог обманул его, поэта – Спасителя, потому что искупления грехов не произошло. Мир остался таким же бездуховным и несчастным. Вот поэтому Маяковский и наделяет поэта чертами балаганного шута, призывающего «в бубен брюха веселье бить». Образ Бога тоже приобретает балаганный характер: на нем надет дурацкий шутовской колпак с бубенчиками, а «люди лишь бубенцы» на этом самом колпаке.

Как следствие того, что мессианский поступок никак не повлиял на окружающий мир, - поэту ничего не остается, как объявить себя юродивым:

Я – блаженненький.

Юродство подчеркивается и бунтом вещей, которые как бы переодеваются, «скидывают лохмотья изношенных имен» и пускаются в гонки современного Города. Заметим, что бунтуют в основном вещи, относящиеся к предметам гардероба – штаны, чулки, корсеты.

Образ Бога и христианская тема этим не исчерпываются: они возникают и в более поздних произведениях. Например, в стихотворении «Я и Наполеон» война сравнивается со всемирным потопом, который обрушивает на Землю разгневанный Бог – отец за то, что люди забыли законы разума и добра, за то, что они уничтожают друг друга. Поэтому не случайно появляется в тексте стихотворения упоминание о Ноевом Ковчеге – «Ноевы оранжереи» – цветочный магазин Ноева в Москве.

Космический образ Солнца, как и в цикле «Я», опять отождествляется с образом Бога – отца, «неб самовержцем», который «жирен и рыж» и, подобно Зевсу, разъезжает по небу в колеснице:

Красным копытом грохнув о площадь, въезжает по трупам крыш

Бог – отец решает уничтожить этот несовершенный мир:

Разрушу! Разрушу!

Лирический герой не остается в долгу и бросает ему вызов, грозя даже убить:

возьму и убью Солнце!

В трагедии «Владимир Маяковский» напряженно звучит мотив сострадания, мотив поиска живой души в мирке униженных и обездоленных – «невиданной души», выраженной в образе женщины, рождающей калек. По сущности это не душа мира, а его антидуша. Поэт не находит в мире ни любви, ни счастья, ни сострадания. Он показывает мир ущербных людей, которым управляет Бог в шутовском колпаке и мессию Христа, называющего себя то ли «петухом голландским», то ли «королем псковским».

Лирический герой характеризуется В. Маяковским с помощью метафоры «слезы морей», которая опять же подчеркивает осознание поэтом Человека как микрокосма, а Вселенной как Макрокосма. Это подчеркивается и в стихотворении «Кофта фата», в котором продолжается еще и идея материализации вещей.

Так, переносное значение словосочетания «бархат голоса» начинает восприниматься как реальное: бархат как ткань, сотканная из голоса поэта, а реальная вещь – улыбка превращается в ткань с цветочным рисунком, из которой мечтает сшить себе «кофту фата» поэт.

В третьей строке этого же стихотворения повествование переносится как бы в другое измерение, а маленький человек вырастает до размеров Земли, становится равноправным с ней и даже подчиняющим ее себе: «Земля мне любовница». Теперь он может себе позволить сшить «желтую кофту из трех аршин заката» ил пройтись «шагом Дон-Жуана и фата» по «Невскому мира». Человеку не страшны угрозы Земли, он чувствует себя властелином Вселенной.

Резко меняется эмоциональная тональность стихотворения – от тоски, одиночества и безумия к радости, счастью, улыбкам без злобы:

закидайте улыбками меня, поэта, -

Я цветами нашью их мне на кофту фата.

В стихотворении «Гимн ученому» (1915) образ Ученого приближается к образу лирического героя, который считает себя всемогущим творцом Вселенной. Его работой интересуются все: и люди, и птицы, и сороконожки, и апрель, и Солнце. космический образ солнца, как и в более ранних произведениях, несет в себе отрицательное начало: оно агрессивно по отношению к Человеку:

Солнце из-за домишки опять осклабилось на людские безобразия.

В космическое пространство переносят такие образы-детали: «окаменелый обломок позапрошлого лета» и «на булавке что-то вроде засушенного хвоста небольшой кометы».

Повествование в стихотворении разворачивается в двух пространственных пластах. С одной стороны, описан микромир – замкнутое пространство комнаты ученого и внешний, окружающий мир – пространство Города. С другой стороны, космические образы (комета, лето) с помощью литоты подчеркивают роль Человека (лирического героя) – творца, подчинившего своей воле и разуму явления космической природы.

Не случайно в творчестве Маяковского возникает образ Человека-творца, равного не только Городу, Земле, но и вырастающего до размеров Вселенной, тогда как образ Бога в финале поэмы «Облако в штанах» представляется «крохотным божиком»:

Я думал – ты всесильный божище, а ты недоучка, крохотный божик.

Планетарное сознание поэта в полной мере проявилось в трактовке темы Любви. Исследователь творчества Маяковского Перцов О. В. справедливо замечает: «В скрытом или разлитом виде тема любви или, скажем, любовь как некая философская категория живет во всей его поэзии».

Любовь для В. Маяковского – прежде всего средство нравственного пробужения, источник творчества и нравственного совершенствования героя. Истинная любовь – это воплощенная гармония в отношениях людей, постоянное и неуклонное стремление к ней. Поэтому в поэтической системе Маяковского любовь становится «своеобразной моделью грядущего мироустройства» (А. Ф. Лосев).

Идея В. Маяковского о Человеке-пророке, властелине, титане созвучна мысли Н. Бердяева, высказанной им также в 1915 году, что «конец этого мира, конец истории зависит от творческого акта человека».

В. Маяковский, говоря о грядущем, видит его в преобразующей деятельности человека. Это перекликается с идеей того же Н. Бердяева о том, что «Солнце должно быть в человеке».

Идея активной творческой эволюции нашла отражение в поэме «Облако в штанах». Автор декларирует идеал гармоничного, цельного Человека, посвященного в тайны Мироздания и управляющего им:

Мы сами творцы в горящем гимне – шуме фабрики и лаборатории;

Нам ли вымаливать милостей времени!

Мы – каждый – держим в своей пятерне

Миров приводные ремни!.

Очевидно, что В. Маяковский уже в самом начале творческой деятельности остро почувствовал и чутко уловил не только соотношение и взаимосвязь между существом Человека и бытием Вселенной, но дисгармонию, разрушение, утрату этих связей, что сказалось на особенностях его художественно-эстетического восприятия.

Прежде всего это проявилось в характере мышления поэта, которое так или иначе выражало объективную идею целостности мироздания (соответствие микро- и макрокосма), двуединую сущность человека, ощущение им органической, неразрывной, действенной связи с Миром. Отсюда страстное желание преодолеть разлад, восстановить утерянную связь с космосом.

Человек и Шар земной – таков масштаб художественного восприятия действительности поэтом. «Председателем земного шара» называл себя Велимир Хлебников, а «Маяковский очеловечил нашу планету». Поэтические образы-символы – Человек и Шар земной приобрели характер устойчивых, обогатив поэзию новым художественным видением: «А шар земной, он выкруглен для счастья». Таков непреложный и жизнеутверждающий вывод поэта.

Еще одной важной особенностью поэтического творчества автора является то, что Вселенная в его стихах – не просто абстрактное понятие, а большой и чуткий мир, в который органично вписаны герои городских улиц, кабаков, водостоков и вывесок. Характерно, что все эти герои – не «пылинки на теле планеты», а ее золотой запас, надежда, будущее. Это о них сказано: «душ золотые россыпи».

Чувствуется твердая уверенность Маяковского в грядущем человеческом могуществе, которое воплощает «большелобый тихий химик» и его «мастерская человечьих воскрешений». Мотив космический, но и щемяще земной в обращении к «товарищам – потомкам»:

Ваш тридцатый век обгонит стаи сердце раздиравших мелочей.

Нынче недолюбленное наверстаем звездностью бесчисленных идей.

На меньшее поэт не может согласиться. В свое время Державин во «Властителях и судиях» вскричал: «Злодействы землю потрясают, неправда зыблет небеса». Читая поэзию Маяковского, убеждаешься в обратном: небеса должны когда-то осветиться звездами любви, которая и станет движущей силой Человека, способного к творчеству и созиданию.

Для Маяковского органично чувство связи человека с Космосом. С надеждой писал он в поэме 1916г. «Облако в штанах»:

Вселенная расцветет еще, радостна, нова.

Таким образом, концепция Человека и Мира является одним из важнейших итогов поэтического творчества В. Маяковского. Она была своеобразным ответом на вечный вопрос о бытии Человека и Вселенной.

Поэт воспринимал действительность, Мир (макрокосм) в нерасторжимой связи с Человеком (микрокосмом), что созвучно мысли П. А. Флоренского: «Человек и Природа взаимно подобны и внутренне едины. Человек – малый мир, микрокосм. Среда – большой мир, макрокосмИ наоборот, можно назвать Человека – макрокосмом, а природу – микрокосмом: если и он, и она бесконечны, то человек, как часть природы, может быть равномощен со своим целым, и то же должно сказать о природе, как части человекаЧеловек есть сумма Мира, сокращенный конспект его; Мир есть раскрытие Человека, проекция его».

Проведение исследования по заявленной теме позволило не только сделать соответствующие выводы, но и подвести следующие итоги:

1. Стремление к неизведанному всегда порождало в человеке попытку осмыслить, понять его и прикоснуться к тайне как к новому источнику вдохновения. С давних времен таким источником был для людей Космос, в переводе с греческого, - строй, порядок, мир, Вселенная.

2. Многое в понимании космоса, его образов было сделано философами разных времен и народов, особенно античными. Космос воспринимался ими как явление, воплощающее предельную полноту бытия, как эстетически прекрасное, совершенное существо, несущее в себе «вечную энергию умного передвижения» (Аристотель).

3. В философии русского космизма, представленной в трудах Н. Федорова, П. Флоренского, В. Соловьева, Н. Бердяева и др. , во весь рост поставлена проблема единства человека с космосом, космической природы человека и космического масштаба человеческой деятельности.

4. Интерес к идеям русского космизма на рубеже 19 – 20 веков в России связан с тем, что для русских философов человек – это личность, обладающая всем богатством индивидуального и, вместе с тем, неразрывно связанная со всеобщим. В суждениях различных представителей русского космизма главными идеями были:

- особое, расширенное понимание человека – до космического уровня;

- но человек не совершенен, поэтому ему необходимо изменять свою природу, и тогда он будет «сотворцом Небесного Отца»;

- Человек – существо созидающее и одновременно самосозидающееся;

- Человеческая жизнь – это явление эстетического творчества, а законы художественного творчества должны стать законами жизни;

- такие задачи способно решать искусство масштабное, а не камерное;

- Слово – носитель преобразующей и оживляющей энергии.

Таким образом, русский космизм серебряного века – это новое направление в науке о жизни, ее цель – утверждение жизни в ее духовном свете.

Влияние идей русского космизма испытали представители различных течений в русской поэзии 19 – 20 веков, но особенно они оказались созвучны русским футуристам, претендовавшим на созидание грядущего, стремящимся гармонизировать природу человека и его отношения с миром.

5. Масштаб исканий русских философов оказался чрезвычайно близким поэту, именовавшему себя «должником Вселенной», В. В. Маяковскому.

6. Человек и Мир – центральная проблема всего творчества художника. Осмысление ее позволяет отказаться от узко социального, зашоренного представления о крупнейшем поэте 20 века, принять его поэтически, а не политически, почувствовать безграничную любовь поэта к людям и миру, земле и небу.

7. Маяковский поставил Человека в центр мира. Человек, с точки зрения поэта, по своему происхождению и по природе – существо особого рода, играющее главную роль в мироздании, поэтому Человек, его деятельность, а также общество выступали у поэта своеобразными прототипами предметов и явлений внешнего мира. Отсюда происходило «очеловечивание», «одухотворение» космоса, его поэтическое осмысление в художественной практике.

8. Чутко уловив дисгармонию мира и человека, Маяковский показал одиночество, муку, страдания лирического героя от разрушения таких естественных и необходимых связей. В этом особую роль сыграли именно космические образы – Неба, Солнца, Луны, Вселенной. Закономерным в этой системе образов стал и образ Бога, Творца.

9. Человек осмыслен Маяковским как микрокосм, а Вселенная как Макрокосм. Социально – нравственная антитеза человеческого, одухотворенного, с одной стороны, и пошлого, бездуховного, с другой, организует большинство поэтических текстов Маяковского.

10. Силой Слова поэт стремился передать жизнь человека на земной основе. Это была установка на созидание Словом не только духовного, но и материального мира. Космические образы утверждали взгляд Маяковского не человека как на творца, который не только познает тайны Вселенной, но еще и способен созидать себя и мир.

11. Концепция Человека и Мира, предложенная В. В. Маяковским, стала своеобразным ответом на вечный вопрос о бытии человека и Вселенной. Поэт воспринимал мир, действительность в нерасторжимой связи с Человеком, что созвучно мысли п. Флоренского: «человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его; Мир есть раскрытие Человека, проекция его».

Маяковский, по словам М. Цветаевой, первый «новый человек нового мира, первый грядущий. Кто этого не понял, не понял в нем ничего».

И еще одно цветаевское суждение: «Своими быстрыми шагами Маяковский ушел далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще нас будет ждать».

Ждет своего изучения, более глубокого и детального, и тема «Космические образы в поэзии В. В. Маяковского».

Методическая разработка по теме:

«Творчество В. В. Маяковского в школе»

Пояснительная записка

Современное восприятие Маяковского отличается повышенной противоречивостью, оценки отдельных его произведений и творческих периодов, а также возможностей их преподавания явно неоднозначны. Так, например, поэт В. Корнилов категорично заявлял в статье, опубликованной накануне столетия «агитатора, горлана-главаря»: «А вот юбилея не нужно, и в средней школе изучать тоже не нужно». Другие – и среди них учителя-практики – считают, что тема «В. В. Маяковский» даже в 11 классе – «одна из самых трудных и опасных <> и спасти ее можно только правдой трагической судьбы поэта и самостоятельностью, искренностью читательской позиции учителя».

Последняя точка зрения – из разряда преобладающих: литературный процесс ХХ века без Маяковского до очевидности неполон. Действительно, важно отказаться от высокомерного отношения к Маяковскому, которое обнаружило себя в известной книге Ю. Карабчиевского «Воскресение Маяковского». Как справедливо заметил один из современных литературоведов, книгу следовало бы назвать «Посмертное распятие Маяковского» (Петросов К. Г. Посмертное распятие поэта.

Конечно, Маяковский сегодня нуждается в новом прочтении. Не все из наследия поэта выдержало испытание временем: что-то утратило свою изначальную злободневность, что-то и самим поэтом не предназначалось для долгой жизни. Не все просто. Есть агитки, рекламы, окна РОСТА, но есть ранний Маяковский, есть «Юбилейное», «Во весь голос» и многое другое, достойное непредвзятого отношения и внимательного прочтения.

Свой Маяковский был у Пастернака: «Какая радость, что «существует», не выдуман Маяковский».

У Цветаевой был свой Маяковский. Во время пребывания Маяковского в Париже Марина Ивановна подарила ему книгу стихов «После России» с надписью: «Такому, как я, быстроногому». По словам дочери Цветаевой А. С. Эфрон, она всю жизнь хранила к Маяковскому «высокую верность собрата».

Нам сегодня тоже следует научиться понимать крупнейшего поэта эпохи, а не судить и распинать, не имея на то никакого морального права. Стоит обратить внимание на слова Андрея Синявского (Абрама Терца) в статье «Что такое социалистический реализм?», слова, которые звучат как глубоко выношенное суждение о поэте: «Маяковский слишком революционен, чтобы быть традиционным. До сих пор он принят не столько поэтически, сколько политически Он был гением, - его поэзия насквозь пронизана духом новизны. Этот дух покинул нашу литературу вместе с его смертью». Показать эту гениальность поэта современным школьникам – задача учителя – словесника.