Произведения Михаила Зощенко Часть 1

Исследования произведения

Исследования: «Произведения М. М. Зощенко 20-30 годов: герои, язык». В своей работе я попытаюсь раскрыть вам то, что Зощенко утвердил художественные принципы, исходящие из того, что можно и чего нельзя выразить средствами данной речи. Также постараюсь показать, почему он выбирал для своих рассказов определённых героев с уникальными характерами и выявить то, насколько важны в его произведениях изюминки особого зощенковского сказа.

М. М. Зощенко, человек, о котором ещё В. В. Маяковский говорил как о большом, квалифицированном и самом популярном писателе.

Рассказ о сатирике подмывает начать фразой: «Это был человек, который никогда не улыбался».

От первого рассказа и до последнего Зощенко был советским писателем не по паспортной прописке и не по необходимости зарабатывать свой хлеб. Нет! Он был советским писателем по самому строению своих писательских лёгких, голосовых связок, разума.

Ряд его произведений, и в первую очередь «Голубая книга», говорит об изучении марксистско-ленинской литературы, о постижении законов диалектики. Это ощутимо в ряде сложных положений книги, сатирической и философской одновременно.

М. Зощенко часто живописал «личные исключения», но главным для него был социальный тип.

Вместе с В. Маяковским, вместе с И. Ильфом и Е. Петровым, вместе с В. Катаевым, которые так ценили его творчество, он выступал как враг мещанства во всех его проявлениях – от «высокоинтеллектуального» до самого примитивного.

Конечно, путь писателя не был простым или лёгким. Кроме тех поисков молодости, которые связаны с выбором литературных ориентиров – Мопассан, Блок, Маяковский,- у него были поиски и иные – своего места в жизни.

Офицер, прошедший две войны, следователь уголовного розыска, делопроизводитель военного порта- это лишь три профессии писателя из длинного, почти невероятного их перечня. И при этом Зощенко был человек тяжело больной, с травмированной психикой,

- 4 - разрушенной нервной системой, с нажитым пороком сердца.

Русский писатель М. Зощенко – не певец «быта», а его враг, ненавистник.

1. Молдавский Д. М. «Михаил Зощенко. Очерк творчества». Изд. Советский писатель – Ленинградское отделение. 1977г. , стр. 3-51977г. , стр. 3-5.

В 1922 году в никому не известном издательстве «Эрато» вышла книга «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», сборник новелл в простенькой синевато-сизой обложке, на которой не было имени автора.

Кроме предисловия в книгу вошло четыре рассказа: «Великосоветская история» - о том, как герой повествования, он же рассказчик, Назар Ильич господин Синебрюхов всячески помогал некоему князю (действие происходило вскоре после Февральской революции) и что из этого получилось; «Виктория Каземировна» - о любви к польской красавице, которая заставила героя пойти на убийство и подвиг; «Чертовинка» - о рухнувшей семье, и, наконец, «Гиблое место» - о встрече с неким мастером «уголовно-политических дел».

Краткое изложение сюжетов этой книги (ровно, впрочем, как и весьма подробное) не может дать сколько-нибудь ясного представления о рассказах. Перед читателем возникла сказовая струя русской литературы, которая получила права гражданства ещё в сатирических повестях XVII века и дожила до дней революции, где-то на дальних планах отечественной письменности.

В центре повествования возник образ Назара Ильича господина Синебрюхова – рассказчика и героя своих не очень сложных историй.

О себе Назар Ильич с самых первых строк сообщал без скромности: «Я такой человек, что всё могуХочешь – могу землянку обработать по слову последней техники, хочешь – каким ни на есть рукомеслом займусь, всё у меня в руках кипит и вертится».

Бахвал? Хвастун? Или, может быть, всё это лишь констатация фактов? Ведь далее господин Синебрюхов говорит о себе: «А что до отвлечённых предметов, там, может быть, рассказ рассказать или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить,- пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно».

Действительно, «рассказы рассказывать» Назар Ильич мог Читателей тех лет удивить было трудно. Но господин Синебрюхов произвёл впечатление. И хотя ему как рассказчику пришлось потесниться, чтобы дать автору книжки, он запомнился надолго. Имя автора, не обозначенное на обложке, было напечатано на титульном листе – Михаил Зощенко.

Однако Зощенко пишет не лирическую, а комическую новеллу. Вот почему ход мысли Назара Ильича зачастую самый примитивный. Ему очень жаль, например, сапог, которых он не нашёл в «собственном своём домишке». «В германскую компанию выдали мне сапоги – штиблетами – блекота. Смотреть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война может, произойдёт – выдадут. Да только нет, годы мои вышли и дело моё на этот счёт гиблое.

А всё, безусловно, бедность и слабое развитие техники».

В этом отрывке уже заложены основные элементы зощенковского сказа, который столь блистательно развернётся спустя ряд лет. Для героя-рассказчика проблема сапог важнее, чем всё остальное на свете. В сознании недалёкого Назара Ильича даже война окутана романтическим флером, поскольку участие в ней сулит ему настоящие сапоги. А чуть позже герои «Весёлой жизни» (1924) и «Уважаемых граждан»(1926) – все эти «нервные люди» и «дамы с цветами» - не заметят революции, проспят целую историческую полосу в жизни России, даже проклянут её за то, что она лишила их козы, тёплого капота или фикуса.

В рассуждениях Назара Ильича, как будто впоследствии у других героев- сказчиков Зощенко, есть логика – и в то же время её как бы вовсе нет. О себе Назар Ильич говорит: «Образование у меня, прямо скажу, никакое, а домашнее» (стр. 6-7). Последнее («домашнее») опровергает предыдущее («никакое»). Причём если в «Рассказах Назара Ильича» этот приём производит ещё недостаточный социально-комический эффект, то в дальнейшем социальное начало будет значительно усилено.

Главный вывод рассказчика: «А всё, безусловно, бедность и слабое развитие техники» - означает мнимый скачок из сферы узко потребительских интересов в область социологии и истории. Это замечание, отнюдь не свидетельствует о прозрении героя, лишь фиксирует смешение двух разных планов, причудливо совмещённых в сознании Назара Ильича. Такой принцип комического контраста между убогим мирком героя и его претензией на высокое – порой политическое – обоснование норм своего поведения будет в дальнейшем развит М. Зощенко, во многом определит его стилистику.

В «Рассказах Назара Ильича» отчётливо видна большая культура сказа, который достиг писатель уже на ранней

- 7- стадии своего творчества.

«Был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу – одарённый качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камердинера, понимал он даже, может, по французскому и виски иностранные пил, а был такой же как и не я, рядовой гвардеец пехотного полка» .

Всё здесь построено по типу известной нелепицы «Шёл высокий человек низенького роста». Действительно, ведь может быть «ужасно образованным», как говорит Назар Ильич, и в то же время не быть «одарённым качествами» ибо первое приобретённое, а второе – врождённое. Понимание «по французскому» стоит в представлении Синебрюхова в одном ряду с распитием «иностранных виски», а что касается гвардейцев, даже рядовых, то они, как известно, в обычной пехоте не служили.

Все эти нескладицы, собранные вместе, создают определённый комический эффект. Пока у него нет той отчётливой сатирической направленности, как станет у Зощенко позже. Но уже в «Рассказах Назара Ильича » возникают такие специфические зощенковские обороты комической речи героя: «Мальчик у ней – сосун млекопитающийся»; «Будто вдруг атмосферой на меня пахнуло» (стр. 13); «Обберут как липку и бросят за свои любезные, даром, что родные родственники» (стр. 38); «Нарушает беспорядки» (стр. 56).

«В Америке я не бывал, - повествует словоохотливый Назар Ильич, - и о ней, прямо скажу, ничего не знаю.

А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу её разоблачить

Мужик ихний, безусловно, хитрая нация.

Ходит завсегда чисто, бородёнка бритая, денежку копит» (стр. 29).

Здесь комическое создаётся отчасти по указанному выше принципу, отчасти несколько иначе. Назар Ильич собирается «разоблачить» Польшу, говоря о том, какая «хитрая нация» польские мужички. А вся их хитрость в том, что польские крестьяне ходят «завсегда чисто», бреют бороду и откладывают деньги на чёрный день. Сходные приёмы создания иронического эффекта встретятся позднее в зощенковских шедеврах, как «Аристократка», «Тонкая натура» и других, где героине ставится в укор, что она «нюхает цветы», герой ходит «в иностранном макинтоше», и вообще персонажи этих произведений «хитрые» или «тонкие

-8- штучки» и т. д. и т. п.

Впоследствии сходного типа стилистическая игра – но уже с несравненно более острым социальным смыслом – проявится в речах других героев-сказчиков – Семёна Семёновича Курочкина и Гаврилыча. Например, об «аристократке», беззастенчиво жрущей пирожные, Курочкин выразился так: «развернула свою идеологию во всём объёме» («Аристократка»).

«А родители её были люди, конечно, не передовые. Не в авангарде революции. Они шнурки к ботинкам производили» («Медицинский случай»).

«Тут, спасибо, наша уборщица Нюша женский вопрос на рассмотрение вносит.

- Раз,- говорит, - такое международное положение и вообще труба, то, - говорит, можно для примеру уборную не отапливать» («Режим экономии»).

«Конечно, некоторые довоенные велосипедисты пробовали оставлять на улице велосипеды. Замыкали на все запоры. Однако не достигало – угоняли.

Ну и приходилось считаться с мировоззрением остальных граждан. Приходилось носить машину на себе» («Каторга»).

Газетный штамп, бюрократическо-канцелярские стереотипы речи становятся у Зощенко излюбленным приёмом разоблачения косного, убогого мирка как героя-рассказчика, так и других персонажей сатирических новелл. Отсюда пристрастие автора к «афоризмам» типа: «Ты моё самосознание не задевай»; «А курей пущай кушает международная буржуазия» и т. д. и т. п.

Одновременно с широким использованием сказа М. Зощенко создаёт ряд рассказов и в обычной для русской новеллы конца XIX - начала XX века манере. Это преимущественно рассказы с деревенской тематикой.

Неторопливо и сдержанно повествует автор в новелле «Беда» о мужике, который два года солому ел, чтобы скопить на лошадь, а когда, наконец, купил, то зашёл на радостях в трактир и пропил её в компании с приятелем. Рассказ исполнен большой драматической силы, писатель сердечно сочувствует крестьянину, скорбит о его непутёвой жизни.

Тесно примыкают к «Беде» и «Жених», «Пауки и мухи», «Гиблое место». В них отчётливо проглядывают гуманистические традиции «Антона Горемыки» Д. Григоровича и народных рассказов Н. Успенского. По структуре и интонационной манере эти произведения М. Зощенко о крестьянах тоже традиционны и даже сказ,

-9- столь свежо и своеобразно развитый в других рассказах, здесь почти незаметен.

В поисках своей темы и писательской манеры Зощенко обращается к опыту мастеров комической новеллы – прежде всего Чехова. Появляются произведения, напоминающие по композиции и стилю чеховские рассказы. Вот начало «Пациентки»:

«Больных принимал фельдшер Иван Кузьмич. Был он маленький, старенький и ужасно знаменитый. Все вокруг знали его, хвалили и называли без причины хирургом.

Пелагея вошла к нему в комнату, низко поклонилась и присела на край стула.

- Больна, что-ли? – спросил Иван Кузьмич.

- Больна, я, - сказала Пелагея. – То есть вся насквозь больная. Каждая косточка ноет и трясётся. Сердце гниёт заживо».

Прямое авторское слово в настоящее время переживает кризис

М. М. Бахтин, 1929год.

В прозе Михаила Зощенко на протяжении пятнадцатилетия (1920-1935) реализуется, таким образом, новое, предшествующей литературе неизвестное отношение к слову.

Каким же образом соотносится это слово с работой современников?

Прямое авторское слово, принципиально отсутствующее в прозе Зощенко, не ушло, разумеется, из литературы тех лет. К середине 20-х годов, когда спадает волна разнообразных сказовых форм, -заметней становится проза тех, кто это слово сохранил и в его именно пределах решал свои художественные задачи: К. Федина, М. Пришвина, В. Катаева, Ю. Тынянова, И. Бабеля, А. Толстого. Напомним, что нас интересуют не формы организации авторского повествования, разнообразные у разных авторов, а, во-первых, отношение автора к употребляемому им слову – считает ли он его правомочным, способным адекватно описывать действительность, и, во-вторых, отношение автора к живой речи современности и его оценка перспективности элементов этой речи для построения языка художественной литературы.

Прозу Ильфа и Петрова, которую по традиции нередко помещают неподалёку от прозы Зощенко, резко отличает от последней именно ориентация на авторитетное авторское слово, построенное на фундаменте разработанных стилей. Соавторы используют самые разные, уже открытые литературные типы прозаического слова, селекционируя наличный литературный опыт. Легко и естественно воспроизводится стиль Чехова – тот «хороший» классический стиль, который, по-видимому, импонирует им энергичною сменою фраз, коротких и просто построенных, элегичностью интонации и т. п. Так же легко найти в этой прозе и, подчёркнуто, «толстовские» фразы: «Лёд, который тронулся ещё в дворницкой, лёд, гремевший, трескавшийся и ударявшийся о гранит набережной, давно уже измельчал и стаял».

«Подобно распеленатому малютке, который, не останавливаясь ни на секунду, разжимает и сжимает восковые кулачки, двигает ножками, вертит головой, величиной в крупное яблоко, одетое в чепчик, и выдувает изо рта пузыри,

Авессалом Изнуренко находился в состоянии вечного беспокойства» (стр. 248) – особенно «толстовским» является здесь само положение этого отрывка в начале главы.

Они производят как бы пересмотр уже имеющегося в литературе материала и отбирают «годное» - то, что может быть использовано в нужном сочетании с образцами других стилей, разрывают с дурными традициями и авторизуют традициями доброкачественными.

Забота о новых словах (а не о новом слове) стала для них едва ли не главной. Именно этой особенностью следует, видимо, объяснить сам факт их соавторства, вряд ли возможного при работе более органичной, не раздробленной на поиски отдельных «новых» слов, не требующей проверки каждого слова на «свежесть». То, что работа их складывалась таким именно образом, подтверждают и лаконичные воспоминания Е. Петрова. «Уже очень давно, примерно к концу работы над «12 стульями», мы стали замечать, что иногда произносим какое-нибудь слово или фразу одновременно. Обычно мы отказывались от такого слова и принимались искать другое.

- Если слово пришло в голову одновременно двум,- значит, оно может прийти в голову трём и четырём, значит, оно слишком близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно. Но кто сказал, что сочинять художественные произведения лёгкое дело?».

Они именно сочиняют, причём сочиняют трудно; постоянно тянутся за тем словом, которое лежит дальше («Очень легко писать: «Луч солнца проникает в каморку». Ни у кого не украдено и в то же время не своё»).

Это напоминает озабоченность раннего Зощенко, вышивающего ещё по чужой беллетристической канве и оттого особенно чуткого к «запаху тлена», исходящему от отдельных слов.

Для Зощенко полемика с литературными стилями – не главная, тем более не единственная языковая задача. Стиль, создаваемый Ильфом и Петровым, весь ориентирован на уже существующее в литературе, хотя и осуществляется во многом путём пародирования неприемлемых литературных и

-12- вообще письменных форм. Поэтому эта стилевая манера быстро стала лёгкой для освоения традицией и затем шаблоном.

Обращение Ильфа и Петрова к нелитературным речевым формам – вполне традиционно по своей функции и далеко от тех универсальных задач, которые ставит перед собой Зощенко. Это была демонстрация отдельных «кирпичиков», изолированно взятых элементов литературной и нелитературной речи и экспериментальным путём полученных сочетаний, не предполагающая органического отношения к языку.

В этом смысле самые «уродливые» словосочетания Зощенко ближе к такому отношению, чем самые блестящие, построенные на свободной игре разными литературными стилями фразы соавторов. Своеобразное уважение Зощенко к аномалиям современной речи остаётся вполне чуждым для писателей, уверенно, энергично и последовательно осмеивающих попадающие в сферу их внимания речевые несообразности и в определённом смысле укрепляющих систему этой речи в целом.

Если говорить о слове, противостоящем зощенковскому контрастно, представившем по отношению к нему второй плюс на поле современной повествовательности, следует обратиться к прозе булгаковской. Булгаков с первых известных нам (достаточно поздних) литературных опытов пишет так, как будто та авторитетная среда, которую Зощенко ощущает как утраченную,- налицо. В «М. П. Синягине» Зощенко писал: «Конечно, сколько возможно, автор старался, но для полного блеска описания не было у него такого, что ли, нужного спокойствия духа <>. Тут не будет спокойного дыхания человека уверенного и развязного, дыхания автора, судьба которого оберегается и лелеется золотым веком. Тут не будет красоты фраз, смелости оборотов и восхищения перед величием природы». Булгаков заговорил с таким «спокойствием духа», как если бы тем автором, судьба которого «оберегается и лелеется», у него явилась «красота фраз» и «смелость оборотов».

В литературном пути Булгакова совсем не было периода того отчуждения от собственного авторского слова, через которое прошли едва ли не все его современники; немногие рассказы и фельетоны Булгакова 1920-х годов, написанные в форме сказа, неограниченны, случайны и не находят отражения в дальнейшей его работе.

В этом смысле весьма красноречиво в историко-литературном плане сопоставление фельетонной работы Зощенко и Булгакова, протекавшей в одно и тоже время в одних и тех же примерно «организационных» формах, но получившей совершенно разное значение в контексте литературного дела каждого. Оба они первоначально служат обработчиками – Зощенко в ленинградской «красной газете», а Булгаков – в московском «гудке». Много лет спустя, в своей последней повести, Зощенко рисует это время так: «Я просматриваю эти письма. Они беспомощны, комичны. Но вместе с тем они серьёзны. Ещё бы! Речь идёт о немаловажном житейском деле – о банях.

Продолжение следует