«Длиннее всякой боли – боль души» Трагическая судьба вятского поэта Игоря Франчески (1907-1996)

Работа посвящена 100 – летнему юбилею со дня рождения Игоря Георгиевича Франчески, незаслуженно забытого вятского поэта. При жизни Игоря Франчески его стихи не печатались, появлялись лишь отдельные публикации в периодической печати. И лишь в 2001 году, по инициативе жены автора В. И. Саньковой и детей Юрия и Людмилы Франчески, была издана первая и единственная книга стихов этого незаурядного человека, которого не сломили конвейерные застенки ГУЛАГа. Книга позволяет более глубоко проникнуть в духовный мир автора, проследить основные этапы его творчества.

Многие вятские писатели и поэты, имена которых нам известны, например, Леонид Дьяконов, Михаил Решетников, Лев Лубнин, пережили личные трагедии, были репрессированы. Не простой была судьба и их произведений.

Но есть и литераторы, на судьбу которых также повлияла трагическая эпоха 30-х годов, чьи имена незаслуженно забыты. Один из них – Игорь Франчески. Он относился к тому поколению поэтов и писателей, чей творческий расцвет совпал с тяжелыми годами сталинских репрессий. Его имя не получило широкой известности в истории развития вятской литературы.

Целью работы является вывести из забытья имя Игоря Георгиевича Франчески. В ходе работы были найдены уникальные материалы по массовым репрессиям в 30-е годы 20-го века, подробно изучено и описано дело «Литературной группы». В ходе исследования автор опирался на книгу Мильчакова «Грозы и травы», где описаны события вятской литературы 20-го века и изложены факты по делу «Литературной группы». В изучении биографии поэта помогла вступительная статья к сборнику стихов, написанная Т. К. Николаевой. Кроме того, были привлечены издания, где затрагивается история семьи Громозовых-Франчески, использованы устные источники и эпистолярное наследие семьи. Важнейшим этапом явилось изучение архивных источников и включение их в исследование. Наиболее результативным и информационно значимым стало изучение рукописей воспоминаний Ии Константиновны, записей воспоминаний Игоря Георгиевича и эпистолярного наследия семьи Франчески.

Опираясь на опубликованные и архивные документы, устные источники, эпистолярное наследие семьи, автор смог воссоздать, описать и проанализировать судьбу и творческий путь Игоря Георгиевича Франчески.

Игорь Франчески ощущал себя поэтом всю жизнь, но по-настоящему интенсивно и плодотворно писал только до 1938 года. Так сложилась его судьба, тесно переплетенная с судьбами сверстников. Не удалось воплотить рано обнаружившийся поэтический дар во что-то весомое и убедительное. По-человечески он не согнулся, не сломался под разрушительным натиском тоталитарного режима, но вера в поэзию была подорвана. Чтобы понять, почему это произошло, нужно обратиться к его биографии.

Биография Игоря Георгиевича Франчески

Семья Громозовых-Франчески.

Детские и юношеские годы Игоря Георгиевича

Стихи Игоря Франчески – это бусинки, узелки в череде судеб и событий, звенья цепи, идущей из далекого прошлого в будущее. Как поэт Игорь Георгиевич – наследник династийского поэтического дара, впитавший и фольклорную традицию своего прадеда, слободского купца Ивана Ивановича Громозова, и классическую традицию книжности 19-го века, которую передала ему бабушка Агриппина Якимовна Громозова, любительница высокой поэзии и музыки; и подчеркнутое внимание к необычной поэтической форме, к романтизму, витавшему в воздухе всю первую четверть 20-го века. Все члены семьи Игоря Георгиевича Франчески так или иначе были связаны с писательской деятельностью.

Его мать, Ия Константиновна, писала стихи и рассказы. Она посвятила своему сыну стихотворение:

Он всегда так послушен и кроток,

Все готов он отдать, что имеет.

Малыш мой, путь твой будет не легок.

Жизнь жестока, она не жалеет.

Эти стихи, к сожалению, оказались пророческими. Действительно, жизненный путь Игоря Франчески был не из легких, судьба баловала его.

В детстве и отрочестве Игорь страстно увлекался двумя вещами: он больше всего на свете любил спорт и животных. В их доме в разное время жили попугай, волчица, белые мыши, галка, змеи, грач, множество собак разных пород. Он был одним из первых в Вятке горнолыжников, пробовал себя в фигурном катании, был отменным гимнастом и легкоатлетом. В 1928 году он стал чемпионом Вятки по прыжкам с трамплина.

Игорь Франчески хотел стать профессиональным спортсменом, но не получилось. Ия Константиновна вспоминала: «Уезжая в Ленинград, он надеялся поступить в институт физкультуры им. Лесгафта, но на приемных экзаменах у него нашли предрасположенность к грыже и плоскостопие Оставался второй путь – литература. Игорь поступил на литературные курсы. Но весной 1929 года курсы были расформированы. Игорю пришлось вернуться в Вятку Его приняли чернорабочим на хромовый завод в зольный цех, где работа была одной из самых тяжелых. Приходилось таскать тяжелые мокрые шкуры из жаркой атмосферы цеха на мороз Постепенно он стал привыкать, но простудился, и у него начался экссудативный плеврит с высокой температурой после выздоровления Игоря перевели в лабораторию завода, где освободилось место».

Определение литературных пристрастий Игоря Франчески.

С 1925 года в его жизнь вошла поэзия. В первую очередь, этому способствовала литературная семья. Ия Константиновна писала: «У Игоря рано проявилась любовь к поэзии. Возможно, на путь творчества его подтолкнул мой пример, так как в нем я всегда находила внимательного слушателя стихов. В этом отношении у нас с ним было много общего во вкусах и стремлениях».

Также встать на путь литературного творчества помогло сближение с Леонидом Владимировичем Дьяконовым, который писал тогда под псевдонимом Леонид Анк, пользовался уже славой настоящего поэта.

В 20-е годы писалось радостно и взахлеб. Первые стихи Игоря Франчески 20-х годов отражают общий настрой молодой поэтической волны того времени – это яркий романтизм, мечта о небывалом государстве, где царят вечная гармония, дружба, светлый песенный труд:

Он, мужик с бородой широченную,

Крепко вросший в просторы лугов,

Он рассыплет над пестрой вселенною

Драгоценности наших хлебов

Также ярким примером романтической лирики является стихотворение «Низких крыш отлогие наклоны»:

Низких крыш отлогие наклоны

Снег облил глазурью изразцов.

И луна серебряной иконой

Поднимала древнее лицо.

Как узор старинной филиграни,

Будет нас всегда собой манить –

Сталь коньков, причудливо играя,

Размотала огненную нить.

В то время об этом писали многие. Среди любимых в то время молодые называли имена Маяковского, Тихонова, Асеева, Заболоцкого. И старшие кумиры были романтиками – Джек Лондон, Ибсен.

Игорь Франчески вступает в литературное объединение «Перевал», появляются публикации его стихов в периодической печати. Интерес к поэзии поддерживала дружба с Дьяконовым, а через него – знакомство с его двоюродным братом Николаем Заболоцким. Это знакомство повлияло на его творчество, появились стихотворения, близкие к ОБЭРИУ.

Ярким примером является стихотворение И. Г. Франчески «Гулянье»:

Оно идет посередине,

Немного сужено к началу.

За ним толпа, его качая,

Она его опередила

И окружила ореолом.

Впрочем, у Игоря Франчески не так много стихотворений «обэриутской тематики», все-таки основу его творчества составляли совершенно другие произведения. Много стихотворений о природе, в которых особое место уделено описанию моря.

Золотые ступени роняла луна.

Белогривые кони бегущих гребней

Дико ржали в погоне за зыбью огней,

И хрустела изломом стекла глубина

Интересно стихотворение «Отец». Григорий Яковлевич Франчески – уроженец юга, в представлении сына, в вятских снегах видевший море:

Я знал только волны сугробов,

Прибой белогривой пурги,

Но в снеге мы видели оба

Волны прихотливый изгиб.

И белыми птицами вьюга

Кружилась на лыжном бегу,

Как чайки далекого юга

Кружат на морском берегу.

В стихах об отце рисуется романтический и героический образ мужественного человека – борца, тоскующего по далеким южным странам, по родной Италии:

По крови мы были южане,

Но север воспитывал нас.

Мне были косматые сани

Родней, чем крылатый баркас.

Но море забыться не может,

И часто отец мой грустил.

На жесткой обугленной коже

Он якорь синий носил.

Но кроме морских пейзажей, в стихах Игоря Франчески есть и описания родной, вятской природы. Например, стихотворение «Остатки солнца в листьях ясеня»:

Остатки солнца в листьях ясеня.

Прохладный воздух пахнет мятою.

Бледнеет небо в ясной просини,

Вечерней влагою промытое.

Однако заниматься литературой было опасно, писать по-настоящему не давали. Насильственно внедряли в качестве образцовой поэзию идеологическую, убогую, надрывно-оптимистическую.

Игорь Франчески стал писать меньше, с меньшим упоением, и, подчиняясь необходимости, решил продолжить свое химическое образование. Он вернулся в Ленинград, устроился, было, в НИИ кожевенно-обувной промышленности, но его вскоре закрыли. По случаю подвернулась работа в геологической экспедиции, и он отправился на Каспийское море, на остров Челекен. В 1935 году он окончательно вернулся в Вятку.

Вроде бы налаживалась жизнь. В их доме собиралась веселая, энергичная молодежь, читали стихи, спорили, пели. Игорь по-прежнему вызывал восторг своими гимнастическими номерами, писал стихи, по-прежнему в доме жили животные, изредка он ходил на охоту, к которой его пристрастил отец. Но наступил 1937 год. Уволили из редакции Дьяконова

Было сфабриковано дело «литературной группы»

Игорь Франчески разделяет трагическую судьбу вятских литераторов. Для того чтобы точнее передать атмосферу застенок ВЯТЛАГа, весь ужас репрессий, методы, применяемые к заключенным, нужно подробно рассказать о каждом арестованном литераторе. Это поможет лучше понять, что пережил Игорь Франчески и какие моральные и физические силы необходимы, чтобы выстоять.

После 1917 года, как и во всей стране, в вятской литературе происходят значительные изменения. Революция высвободила такую мощную творческую энергию, таившуюся до поры до времени в недрах народных масс, что культурный взрыв 20-х годов по своей значимости оказался сопоставим с эпохой серебряного века. Появилось немало новых писателей и поэтов, чье дарование, возможно, не смогло бы настолько раскрыться в иных социальных условиях. Возникло такое мощное и далеко не однозначное явление, как советская литература. На одном ее полюсе расположились авторы, готовые самозабвенно воспевать новые идеалы и обличать прежнее время с его «пережитками». На другом – писатели, пытающиеся по возможности объективно разобраться в происшедшем со страной и народом, затронуть важнейшие проблемы и противоречия зарождающегося нового мира.

Изменение социального строя неизбежно влекло за собой и иные взгляды на литературу. Правящей партией она рассматривалась как одно из важнейших идеологических средств.

Культурное наследие прошлого решительно отбрасывалось, буржуазное «я» столь же решительно заменялось пролетарским «мы». В этот период большинство писателей и поэтов стремились запечатлеть грандиозные события переустройства целого мира, мира окружающего, а не мира чувств и мыслей отдельной личности. Появилось немало произведений, героями которых были народные массы, их движение и перековка, а сам человек как индивидуум, как автономная личность ушел на второй план.

Уже к концу 20-х годов в советской литературе стали нарастать тревожные тенденции, свидетельствовавшие о том, что писательский труд все больше начинает привлекать к себе «заботливое» внимание и властей, и верных им «компетентных органов». В частности, это выразилось в усилении репрессивных мер против неугодных литераторов.

Был установлен полный идеологический контроль над литературой – утверждение в качестве единого творческого метода всей советской литературы социалистического реализма. То есть, литература должна изображать не то, что есть, а то, что должно быть по логике марксистского учения. От многообразия идейно-стилевых течений советская культура пришла к навязываемому ей единообразию и единомыслию. Все произведения – с трафаретными сюжетными линиями, системой персонажей, обилием риторических и дидактических вкраплений.

В середине 30-х годов развернулась борьба с «формализмом», под которым поднимался любой поиск в области художественного слова, любой творческий эксперимент, будь то сказ, орнаментальность или просто склонность автора к лирическим медитациям. Советская литература стала унифицированной.

Само развитие метода социалистического реализма показало невозможность управлять живым процессом творчества, не убивая самого главного – творческого духа.

Литература переставала отражать реальность, отвечать на действительно насущные вопросы. Как результат – писатели, не приспособившиеся к новым правилам, нередко уходили из литературы или их репрессировали. Судьба значительной части мастеров слов сложилась трагично. Многие погибли в застенках и лагерях НКВД.

Эти социальные и эстетические проблемы литературного процесса 20 – 30-х годов нашли отражение и в литературе Вятки.

История литературной группы началась в середине тридцатых с приезда в Вятку писателя Андрея Семенова, публиковавшегося под псевдонимом «Алдан». Будучи активным и энергичным, Алдан-Семенов организовал в Вятке отделение Союза советских писателей и был назначен его председателем. У него были давние связи как с местными литераторами, так и с Ольгой Берггольц и поэтом Константином Алтайским, что впоследствии трагически отразилось на судьбах этих людей.

Ия Константиновна Франчески вспоминала: «22 мая 1937 года в «Кировской правде» появилась статья «На собрании писателей и журналистов г. Кирова». На этом собрании журналист Алдан выступил с буквально клеветнической речью против Лени, обвиняя его в знакомстве с троцкистско-авербаховской писательницей Берггольц, в двурушестве и других смертных грехах».

Из воспоминаний Игоря Франчески: «Алдан написал в редакцию «Кировской правды» донос на Дьяконова, о том, что тот из комсомола вышел, и вообще очень подозрительный человек. Ну и кончилось тем, что Леню из редакции выгнали. Но на этом, конечно, эта история не закончилась. Но тогда еще никто не предполагал, какие страшные вещи могут произойти».

Дьяконов, естественно, был уволен из редакции. Его карьера как писателя и журналиста по тому времени была закончена. Казалось бы, «враги» в среде вятских литераторов определены. Но беда пришла с другой стороны и в гораздо больших масштабах.

В июне 1937 года в Кирове состоялась областная партконференция, на которой разоблачал «врагов народа» первый секретарь обкома Столяр. В конце конференции его внезапно перевели в Свердловск, где арестовали. Потянулась цепочка арестов. Первым арестовали главного редактора «Кировской правды» Якова Акмина, 23 января 1938. «Документами, имеющимся в УНКВД, Акмин был изобличен в том, что является шпионом одной из иностранных разведок, в пользу которой до последнего времени вел разведывательную работу. На основании изложенного Акмин Я. Я. был арестован. Постановлением бюро обкома ВКП (б) исключен из партии как враг народа». Обвинялся по ст. 17-58 п. 8, ст. 58 п. 11 УК РСФСР.

За что? Был в хороших отношениях с первым секретарем обкома

ВКП (б) А. Я. Столяром, «возглавлявшим» антисоветскую, контрреволюционную вредительско-террористическую организацию «правых». Следовательно, и сам относился к этой организации. Не только относился, но и активно «проводил» ее линию, «вербовал» новых членов, «возглавлял» группу организаций в редакции газеты «Комсомольская правда». Акмину работники УНКВД припомнили все: как он критиковал их деятельность на страницах газеты и на заседаниях обкома партии, как боролся с произволом и беззаконием этих органов. Формы и методы их работы он сполна испытал на своем теле, но мужественно переносил унижения и издевательства.

«Следователь поставил меня на ноги, - вспоминал он впоследствии, - я стоял 24, 25, 26 января. 27 – го меня вызвали к следователю Крупенину, куда пришел и следователь Сараев. Раскричался: «Что вы тут с ним миндальничаете, с врагом народа! Подготовьте карцер! Бить до тех пор, пока не сознается!» Сараев схватил меня за горло и несколько раз ударил по лицу. Меня поставили в такое положение, что я должен был или клеветать, или умереть. Я предпочел умереть. Вскрыл вены на шее. Но меня спасли. Месяц пролежал в больнице. Писал в облпрокуратуру, в обком ВКП (б) – никакой реакции. УНКВД оказалось выше всех инстанций! Постоянно вам заявляют, что вы – шпион, террорист, начинают бить, пороть. И это длится не один день, - это тянется месяц. Нельзя выдержать. Любую чушь подпишешь, чтобы только избавиться от пыток и оскорблений. После выписки из больницы мне не давали спать практически весь март. Мою голову превратили в сплошную опухоль. После этого я писал и подписывал все, что требовали. Меня мучили три дня, и я написал, что собирался взорвать Котельничский мост, ТЭЦ №1, электростанцию комбината «Искож», железную дорогу. Настолько дико, абсурдно, что даже те, кто диктовал, не стали включать это в протокол допроса. Когда мне дали прочитать заявление Алдана, я сказал, что Алдан сошел с ума. Ничего этого не было и не могло быть. Тогда бляхой мою спину превратили в сплошной кровоподтек, и я повторил показания Алдана, которого, видимо, тоже допрашивали с пристрастием. Запись вел следователь Крупенин. Через два дня меня вызывает капитан Большеменников и говорит: «Подпишите договор очной ставки». Читаю. Протокол совсем не тот. Галиматья. Чепуха. Сыпно-тифозный бред. Я подписал, что в редакции обкома существует антисоветская группа, и возглавляю ее – я! По указанию секретарей обкома ВКП (б) Столяра и Родина я глушил все сигналы критического характера. Неоднократно отводил критику от предгорсовета Лозовского. Что, будто бы, мне сам Лозовский сказал о создании в пединституте боевой террористической организации, возглавляемой секретарем парткома Шраером. Что была еще группа Гольдмана, что они собираются провести теракт на Всесоюзном Съезде путем метания бомб, которые собирались достать в Осоавиахиме. Будто бы в августе 1936 года Алдан сообщил мне, что им создана боевая террористическая организация, в состав которой он завербовал Л. Дьяконова, И. Франчески, М. Решетникова. Перед ними поставлена задача подготовить покушение на Ворошилова и Жданова».

6 февраля 1938 года арестовали председателя Кировского отделения советских писателей Андрея Алдана-Семенова. Обвинялся по ст. 17-58 п. 8, ст. 58 пп. 10, 11 УК РСФСР.

«Семенов-Алдан в своих произведениях протаскивает антисоветские идеи. Он заявляет, что мог бы быть большим поэтом по контрреволюционным стихам. Находясь на родине в отпуске, среди крестьян допускал клеветнические измышления о Сталине. Распространял антисоветские анекдоты. Подлежит немедленному аресту». Основными уликовыми материалами были: план маршрута поезда Ворошилова в наркомат обороны, подписанный Алданом и антиправительственное стихотворение. Когда плетка коснулась его спины, сломался и подписал протокол, как впоследствии сам выразился, с «арабскими сказками». Наговорил на своих друзей, и впоследствии кировские писатели невзлюбили его за это и не хотели встречаться с ним.

Он признался тогда, что был непосредственным участником антисоветской организации, ставящей целью совершение террористических актов и в конечном итоге свержении Советской власти. В контрреволюционную группу, мол, входили: Акмин Я. Я. , Решетников М. М. , Лубнин Л. М. , Васенев Н. Ф. , Бронников И. Д. , Колобов В. В. , Франчески И. Г. , Дьяконов Л. В. Эта группа якобы ставила задачу проведения террористических актов против самого Сталина, а также Ворошилова и Жданова. Именно такое обвинение вменялось каждому участнику группы.

Из протокола допроса Семенова-Алдана 5 апреля 1938 года: « Я вам расскажу обо всем. Я – враг Советской власти. Мною в августе 1936 года была создана террористическая организация (Решетников, Дьяконов, Лубнин). Были связи с Н. Заболоцким, О. Берггольц, Л. Пастернаком. Последним был завербован Лубнин. Он неоднократно высказывал террористические идеи. По натуре – авантюрист. Вел подготовку к вербовке Шихова, Заболоцкого, Уланова, Мильчакова. Написал частушки о Сталине и лесозаготовках. Акмин предоставлял мне страницы «Кировской правды». На собраниях Кировского отделения ССП в 1936-1937 годах Васенев, Заболотский, Уланов, Колобов, Решетников, Дьяконов вели антисоветскую агитацию. Акмин их прикрывал. Я знал Решетникова как «богемщика».

После показаний Семенова-Алдана были взяты под стражу и остальные.

Из воспоминаний Игоря Франчески: «Наступил 1938 год – тогда, в Кирове, развернулась эта кампания. То один, то другой партийные работники исчезали, беспартийные работники исчезали. Леню арестовали примерно в марте. Ну, а раз Дьяконова арестовали, значит скоро и ко мне приблизятся, ведь ближе Лени друга у меня не было, а брали всегда пачками. Дня два я был в подвешенном состоянии, и вот ночью пришли, все перерыли, захватили «вещественные доказательства», «объекты терроризма», ружье взяли, еще кое-какие мелочи и увели.

Сначала я относился к этому даже с некоторым интересом, думал, что не может такого быть, чтобы в наше время арестовали совершенно невиновного человека, думал, посижу маленько, потом выпустят. Но это все оказалось намного страшнее, чем я сначала предполагал».

«Игорь молча сидел во время обыска. Жорж, прислонившись к двери, тоже молчал. Никто из нас не сомневался, что это – страшная ошибка: ведь для всех нас советская власть была своя, родная власть, которую мы любили, ради которой прошел суровые годы тюрьмы и ссылки Жорж, работали мы оба в подпольной типографии,- вспоминала Ия Константиновна Франчески, мать поэта, - в тот день 8-го апреля 1938 года исчез Игорь, веселый, остроумный товарищ, спортсмен и поэт, в стихах которого звучало так много юношеской веры и правды жизни. В тот день 8-го апреля ушли и молодость, и беззаботность, ушло творчество, которое освещало жизнь».

Репрессии коснулись и других литераторов. На первых допросах они категорически отрицали свою причастность к антисоветской действительности. Так возникла «Литературная группа» и многотомное дело «Акмин и др. ». Обвинения были чудовищны до нелепости.

После арестов литераторов в город стали «просачиваться» слухи о тяжелом положении в тюрьме. Говорили об избиениях, о том, что люди там перерезают себе горло или бросаются в пролеты лестниц.

Вот что рассказывали впоследствии участники этих страшных событий:

Михаил Решетников : «9 апреля меня вызвал капитан Большеменников. Угрожал мне. Обещал сгноить в тюрьме, а семью репрессировать. Потом допрашивал следователь Глухов. Поставил меня на «стойку». Я стоял больше суток. В кабинете Большеменникова меня посадили на стул, били, стегали плеткой из тонких ремней так, что вязаная рубашка вся оказалась исхлестана в лохмотья. После этого я подписывал все, что говорили, все, что давали. Следователь Гаврик материл меня и угрожал. Держал в одиночке. Я был физически и морально истощен. Давал на себя и других ложные показания: мы готовили теракт против Ворошилова. Первым стрелять в него должен был я, из имевшегося у Семенова браунинга. В случае неудачи должен был стрелять Лубнин».

Льву Лубнину (обвинялся по ст. 58 пп. 8, 11 УК РСФСР), рослому и очень сильному физически, тоже досталось, но он держался долго: «Через несколько дней меня перевели из тюрьмы в следственную камеру, где сразу же было «воздействие» довольно сильное – долго, сосредоточенно и со знанием дела били кулаками пять следователей».

Из протокола допроса Л. Дьяконова (обвинялся по ст. 58 пп. 8, 11 УК РСФСР) от 28 января 1938 года и при пересмотре дела от 14 января 1956 года: « Меня арестовали в апреле 1938 года. Привели в кабинет Большеменникова. Там было еще двое. Эти двое схватили меня и принялись бить по лицу небольшими мешочками из белого полотна, чем-то набитым. Как мне показалось – песком. Фамилию Большеменникова я хорошо помню, и мне припоминается, что он был лысый. Он сидел в большом кабинете с красивым столом. Мне не давали спать. На допросах заставляли сидеть в одной позе и не двигаться. Били так, что из почек шла кровь. Была очная ставка с Алданом, на которой я понял, что меня арестовали по его показаниям. Потом я заболел расстройством психики и ничего не помню».

От 13 декабря 1938 года: «Я – младший лейтенант госбезопасности Баталин, просмотрев следственное дело по обвинению Дьяконова, нашел:

Дьяконов с 21 апреля по 13 ноября 1938 года находился на исследовании в психиатрической больнице. Конференция врачей-психиатров отмечает, что Дьяконов страдает душевным расстройством. Конференция рекомендует направить его в судебно-психиатрический институт им. Сербского в Москву».

Игорь Франчески обвинялся по ст. 58 пп. 10, 11 УК РСФСР. Его пытали , были и многосуточные конвейерные допросы (следователи менялись через два часа, а подследственных держали на ногах по трое суток), и пытки голодом, и жестокие избиения, и унижения. О пытках, которые он перенес, о страданиях физических и моральных Игорь Франчески впоследствии написал стихотворение «Поэма о боли». В нем он рассказывает о тех страданиях, моральных и физических, которые он перенес при допросах, находясь под следствием по делу «литературной группы»:

Причинить вам боль может каждый твердый предмет.

Причинить вам боль может каждый мягкий предмет.

Даже стул, у которого спинка есть.

Даже стол, у которого спинки нет.

Карандаш, калоша, вода, стакан,

Папироса, если тверда рука.

Если злобный зверь в человеке сидит,

Если дьявол принял человеческий вид.

Словом можно ласкать, молить.

Слово можно для пытки употребить.

Слово в ухо можно вбивать, как клин,

Если этих много, а ты один!

Все предметы по-своему хороши,

Но длинней всякой боли – боль души.

Идея стихотворения заключается в последней строке: «длиннее всякой боли – боль души». Эта строчка стала названием целого цикла произведений Игоря, объединенных общей идеей: физические страдания - ничто по сравнению с моральными.

«Посадили меня в камеру для одиночек, она была размером примерно 4 шага поперек и шагов 7 в длину, - вспоминает Игорь Георгиевич, - 3 – 4 дня я пожил там, спать не разрешалось.

Потом повели на допрос. Начали говорить:

- Сознавайся! Мы все знаем!

- В чем я должен сознаваться?

Тогда мне влепили здоровую пощечину, крича:

- Болван! Сейчас мы тебе покажем, как с тобой будем обращаться. Время терять не будем, лучше сознайся!

Поставили вторую пощечину, отвели в камеру. На следующий день меня вызвали в кабинет к следователю. Он мне тогда объяснил, в чем дело. Оказывается, мы с группой человек составили план покушения на Жданова, кроме того, были планы на счет г. Кирова: отравить водопровод, собрать оружие, и т. д. Сказал, что наши уже сознались. Показал мне признание Алдана, где тот сообщал, что Дьяконов организовал преступную группу, перечислил ее членов.

- Вот, - говорит следователь, - ваш Дьяконов уже все написал.

Я прочитал это и понял, что это сплошная чушь, которую писал явно человек не в себе. Я ответил:

- Я считаю это все полнейшей чушью, как можно только было придумать это?!

Следователь взял галошу и стал ею меня по щекам бить. Я сижу и молчу, да и что говорить?! Ну вот, написали все показания, которые Алдан дал, точнее, придумал, и еще кто-то из мягкосердечных. Мне сказали:

- Распишитесь, что читали.

Я и расписался. Следователь заявил:

- Если ты все это дело не подтвердишь, если ты нам его не раскроешь, мы схватим вашего отца, нам известно, что он меньшевик. Мы будем бить и его, и тебя, пока не заставим сознаться.

Я подумал: «Черт с ними, отца я не сдам». Подписал все, что сказали. Стал ждать, чем дело кончится. Ломал голову, как в здравом уме и памяти можно такую штуку делать.

Я, как и все, не представлял, что будет дальше, находился в полной зависимости. Провел в таком состоянии около года, в феврале месяце объявили, что в марте или апреле суд

Окончилось следствие, и было подготовлено обвинительное заключение по Акмину, Семенову-Алдану, Решетникову, Лубнину, Франчески.

«Следствие, ведущееся по делу антисоветской организации правых, вскрытой и ликвидированной в Кировской области, установило, что организация в борьбе против ВКП (б) и Советского правительства встала на путь применения индивидуального террора против руководителей страны. Одна из таких групп была организована Акминым при непосредственном участии Семенова-Алдана. Акмина завербовал первый секретарь обкома ВКП (б) Столяр. Готовилось покушение на Ворошилова и Жданова. Все признали себя виновными. Обвиняемые находятся под «стражей» во внутренней тюрьме УНКВД».

1-2 апреля 1939 года в Кирове состоялась выездное заседание военного трибунала Уральского военного округа. Слушалось дело «Акмин и др. » по обвинению членов «Литературной группы».

Из воспоминаний Игоря Франчески: «Объявили – суд идет! Все встали. Зачитали состав суда. В обвинении была написана такая чушь, какую мог написать человек не столько орфографически-неграмотный, сколько неграмотный юридически. У всех нас была 58-я статья, причем такие вещи, как подготовка покушений, терроризм, за что меньше 25 лет не давали. А тои высшая мера, которой нас уже столько пугали. Прочитали обвинительное заключение и начали спрашивать. Спрашивают сначала Алдана:

- Признаете себя виновным?

- Признаю.

Спрашивают Лубнина:

- Признаете себя виновным?

- Нет, не признаю.

Спрашивают меня:

- Признаете себя виновным?

- Нет, не признаю.

Стали дальше всех опрашивать. Задали мне вопрос:

- А почему вы тогда свидетельство подписали?

- Спросите у следователя, я ничего отвечать не буду. Все обвинения отрицаю.

Наших следователей выставили, начали с каждым беседу по одиночке. Со мной говорили очень долго.

- Почему вы все-таки подписали?

- Вы умный человек, вы сами понимаете».

Из протоколов допросов:

Из протокола допроса Франчески: «Все обвинения отрицаю. Ко мне было применено физическое насилие. Меня бил следователь капитан Большеменников. Мне сказали, что говорить: готовил теракт против Жданова, массовое отравление красноармейцев в эшелонах, идущих на Дальний Восток. Били по лицу, давали пощечины, били галошей. Я не хочу быть трусом. Лучше умереть. Мне сказали, что показания из меня выколотят. Выколотили через сутки».

Колобов В. В. (обвинялся по ст. 19-58 п. 8, ст. 58 п. 11 УК РСФСР): «Меня арестовали. Четверо суток не давали спать, пригрозили расстрелом, если я не подпишу показания. Алдан – человек грубый, неуживчивый, злой. Он оклеветал Шихова, и его сняли с работы. Фальсифицирует народное творчество. Свои стихи выдает за фольклор. Он травил меня два года и сейчас оклеветал, как Шихова».

Из протокола допроса Лубнина: «Я не виновен. Меня оклеветал Алдан. Следствие не принимает никаких объяснений. Следствие верило Алдану, находясь под гипнозом его показаний. Меня никто не хотел слушать. Мои попытки рассказать о клевете Алдана следствие не принимало. Ложность показаний Алдана очевидна. Он соединил меня с людьми, которых я никогда не видел и не знал. Меня арестовали в апреле 1938 года. На допрос вызвали к капитану Большеменникову, где кроме него было еще трое. Меня обвинили в подготовке теракта. Я не видел за собой никакой вины. Это было неожиданно. Мне предложили подписать какую-то бумажку. Я отказался. Тогда меня начали бить ремнями, кулаками. Бил Большеменников, а трое неизвестных людей пинали ногами. Я подписал эту бумагу. Потом меня еще били, потому, что я схватил одного работника НКВД зубами за руку. Я терял сознание. Меня отливали водой. Потом посадили в одиночку. Несколько суток мне не давали спать. Я решил все на следствии признавать, чтобы сохранить свои силы до суда. Дожить бы только до суда».

1 апреля (в первый день заседания трибунала Уральского военного округа) только Алдан признал сущность предъявленных ему обвинений:

«Я оказался в полном одиночестве среди своих соучастников. Я могу только подтвердить мои прошлые показания».

2 апреля 1939 года, во второй день работы трибунала, Алдан от всего отказался: «Мои заявления на предыдущем следствии и на вчерашнем заседании являются клеветническими, ложными, вынужденными от начала до конца. Прошу дать возможность рассказать, как я сочинил этот террористический роман. Все мои показания о шпионах, вредительстве, терроре являются вымыслом. В течение двух недель мне говорили только: «Сознайся, сволочь! Кайся, сволочь! Голову тебе повернем задом наперед. Мы добьемся показаний кровью и расстрелом!» Два месяца в разных камерах. Приводили и приносили избитых людей. Выхода нет. Только клевета. Мои показания выеденного яйца не стоят. Я оклеветал всех. Я заявляю, что если сейчас меня уведут в кабинет следователя, посадят на пять суток на стул или на двое суток поставят к стене, если опять начнут бить плетью – я снова все подпишу».

Суд продолжался. Вынесли приговор: «Колобова, Лубнина, Франчески из-под стражи освободить немедленно и дело в отношении их прекратить. Меру пресечения в отношении Акмина, Алдана, Решетникова – содержание под стражей в тюрьме города Кирова оставить без изменений. В отношении остальных дело возвратить на доследование».

Для Игоря Франчески эта история закончилась, однако для остальных – продолжалась.

Мобилизация в «трудармию»

Мытарства Игоря Франчески в том, 1939 году, не закончились. Литературу как профессию, которая приносит столько горя близким, столько незаслуженных обид и унижений, решил бросить и стал работать главным инженером завода. «От прежнего Игоря, веселого и жизнерадостного, ничего не осталось, он стал молчаливый, замкнутый», - писала с горечью его мать.

А в середине войны – снова арест, лагерь на Урале под Челябинском, мобилизация в «трудармию». Тут уж ничего не придумывали, арестовали просто потому, что фамилия не русская. История его освобождения почти детективная.

«. Это было на 2-ой год войны. У нас было много беженцев в городе, среди них была одна девочка Тишова. Ее пристроили к нам в лабораторию. Она сразу завела везде всякие знакомства и кому-то брякнула, что я итальянец. Её было выгодно, чтобы мое место освободилось. Хоть я и писал по-русски, и по паспорту русский, взяли меня и мобилизовали как иностранца и отправили на строительство домны в Челябинск.

Раньше тут были бараки для уголовников. В лагере жили финны, итальянцы, венгры – три основные национальности. Немцев там не держали. Их отправляли еще дальше.

Я сделался бригадиром. Мы вставали в шесть утра, пили чай с хлебом. У меня небольшой запас провизии из дома был, так что в весе почти не потерял. А другие – как придется. Посетители к нам не приходили – не разрешалось. Для поддержания жизни еды хватало более-менее, но при тяжелой работе было недостаточно. Рабочий день был 12 – часовой. Вечером приходили, ели на работе. Я как бригадир стоял у раздачи, караулил, и поэтому мне всегда лишняя чашка давалась. Кормили похлебкой из рыбных костей. Хлеба давалось мало: 400 грамм – норма, 600 грамм – при тяжелой работе, 800 грамм – при особо тяжелой. Еще кроме хлеба давалось «премиальное блюдо» за хорошую работу – чашка каши.

Самыми страшными были морозы. Морозы и земля, которая промерзла до метра. Я пробыл там январь, февраль, март. Температура доходила до –400 –450, ветер в степи был сквозной совершенно. Представьте: 12 часов на морозе, время четко соблюдалось. Я выжил исключительно благодаря моей лыжной сноровке. Еще у меня было длинное пальто ватное и, кроме того, еще меховой жилет. Штаны давали, набитые паклей, обувь тоже давали тем, у кого не было. Остальные работали в своем, у меня были валенки. Благодаря этому еще можно было выжить.

Были случаи во время пурги. Например, несчастный Фабианов замерз по дороге, потому что одежда сильно продувается. К сожалению, когда его притащили, уже не смогли растереть.

Ну вот, уже шел февраль. У меня началась злость: «Какого черта я тут, в самом деле, торчу? Уж лучше на войну, там, по крайней мере, честно умирать».

А в то время Лаврентий Берия написал книгу «Из истории движения Закавказья». Писал не он, наверное, а кто-нибудь другой. Вряд ли у Берия такие таланты были. Мой отец прочел книгу, где, между прочим, его брат Ипполит фигурировал, и заметил там кое-какие хронологические неточности, написал письмо: «Мол, уважаемый товарищ Берия, у вас тут такие-то и такие-то неточности, такие-то и такие-то отступления от хронологии». Берия выпустил книгу 2-го издания и внес все эти изменения.

Воспользовался тем, что имя отца Берию известно, написал ему письмо, где сообщил, что по ошибке был мобилизован в трудармию как итальянец, пусть лучше меня отправят на фронт. (Никакой здравомыслящий человек не решится на такое. Считалось, что тут лучше, чем не фронте. )

Я отправил такое письмо, и, представьте себе, приходит письмо с подписью Берия: «Такого-то отправить домой как неправильно мобилизованного. По приезде встать на учет в военный комиссариат». Утром получил письмо, вечером меня уже освободили из лагеря. Вот такие удивительные происшествия в жизни бывают.

В общем, приехал я домой и отправился в комиссариат. Все-таки хотелось посмотреть, что такое война. В итоге я уцелел.

Ну вот, на этом мое взаимоотношение с армией закончилось».

Закончилась война, вернулись уцелевшие друзья. Вскоре Игорь Георгиевич женился. К поэзии решил не возвращаться. Но все-таки изредка стихи появляются, наполненные житейской мудростью и трагизмом пережитого. Например, тема любви проходит через все творчество Игоря Франчески. Только в начале (в 20-е годы) эта любовь романтическая:

Как падал снег, мой капал шаг

На мостовой кулак булыжный.

Следам метели не мешать,

Она неровность камня выжнет.

И шли мы так, не говоря,

Зрачков кругом не раскидали.

Поднявшийся буран швырял

Лохмотья снега в дымку дали.

А в стихах 40-х годов тема любви приобретает трагические оттенки. Например, стихотворение «Вкус ваших губ»:

Вкус ваших губ я забыть никогда не смогу!

Снега была пелена под ногами бела.

След наш терялся в мохнатом летящем снегу,

Лица укрыла вечерняя тихая мгла.

Вам говорил я, что желтые реки огня

Летом текут у прохладной бегущей воды.

Но золотее блистанья июльского дня

Вечер и ветер, и снега мерцающий дым.

Вам говорил я: не нужно касаться крыла

Бабочки, пестрая пена на пальцах умрет!

Голым и жестким, как тусклый осколок стекла,

Брошенный в воду, ее захромает полет.

Как я ошибся! Нельзя и не нужно беречь

То, что для жизни, для траты, что быль или боль!

Высказать нужно порой не созревшую речь,

Трогать и брать, отдавая ценою любой!

Странное слово «любовь» я с тех пор берегу.

В тайной надежде на встречу и жду, и живу.

Может быть, вспыхнет оно, как костер на ночном берегу,

Тени, закрытые мраком, опять оживут.

В любом стихотворении Игоря Франчески есть неповторимые яркие метафоры («лица укрыла вечерняя мгла»; высказать несозревшую речь; «тени, закрытые мраком, опять оживут»), они говорят о чувствах лирического героя, о богатстве его внутреннего мира.

Стихи, написанные после войны, еще свидетельствуют и о больших способностях, и о горячей любви к поэзии, но уже понятно, что поэтическая судьба все же не состоялась. В 1946 году им было написано стихотворение «Автопортрет», в котором он рассказывает о себе:

Невероятный гибрид! И три нации сразу

Будут спорить, как некогда греки, над гробом его!

В нем смешалось: романский сверкающий разум

И голландская флегма, и русское наше «авось».

Был он смолоду нежен, но время промчалось недаром.

Не раз пил он полную горькую чашу до дна.

Но твердеет булат под дождем многократных ударов,

И от этих ударов клинка голубая закалка видна.

Он с волками дружил, он спортивные ставил рекорды,

Он в песках Каракумов отыскивал радий и бром,

Он поэмы писал и прожитого бременем гордый,

Захотел отдохнуть от скитаний в селенье родном.

Но ударили грозные годы, и поздно увидев,

Что два года прошли, как десяток, за ними другой,

Он внезапно почувствовал здесь вдалеке, как Овидий,

Что из дома он изгнан и только чужие кругом.

Самое последнее стихотворение, написанное Игорем Георгиевичем, называется «Итоги». Оно подводит итог всей жизни автора:

Мерцают инея зарницы.

Звенит серебряный мороз.

Мне всюду снится или мнится

Наш город юношеских грез.

Назад полвека – мы летели

Навстречу жизни, как в бреду!

Теперь, когда мечты истлели,

В завядшем старости саду

Спокойно подберем цветочки,

В дороге брошенные нам

Той жизнью, что до самой точки,

Как кровь, как слезы солона!

Свой бег кончают наши волны.

И пусть гордимся – вы и я,

Что до конца наш путь наполнен

Тяжелым счастьем бытия!

Что были дружеские лица

И руки, сомкнутые в цепь.

Так пусть случится, что случится

В достойном памяти конце.

В стихотворении раскрывается личность И. Франчески, характер человека, не сломленного «той жизнью, что до самой точки, как кровь, как слезы солона». И он имеет нравственные силы утверждать, что «через полвека испытаний» его жизненный путь наполнен «тяжелым счастьем бытия».

Михаил Васильевич Матюшин, русский художник – авангардист с мировым именем, писал Игорю в одном из писем: «Стихи, присланные тобой, прямо великолепны по рифме, по аллитерации! Я в восторге! Знаешь, твои стихи меня так волнуют своей значимостью. Из тебя, несомненно, выйдет толк, и ты станешь светить людям и расширять их сознание».

Последние годы жизни поэта

Игорь Георгиевич дожил до перестройки, до полной реабилитации. К старости он ослеп, но до конца жизни не потерял интереса к общественной жизни, к событиям в стране и мире.

Через полвека испытаний

Прошел наш поредевший строй.

Теперь нам ясно – чем мы стали,

И виден прошлого настрой.

У Игоря Георгиевича выросли дети, которых он очень любил – сын Юрий и дочь Людмила. Жена Вера Ивановна преданно разделяла с ним все тяготы и все радости жизни, была его опорой в последние годы, омраченные слепотой.

28 сентября 1996 года, в возрасте 89 лет, Игорь Франчески умер.

Все изменения в обществе, все социально-политические потрясения влияют на судьбы людей, порой кардинально меняя их судьбы. Автор полностью разделяет мнение Джорджа Сантаяна, который утверждал, что «тот, кто не помнит своего прошлого, прошлого своей страны, осужден на то, чтобы пережить его вновь». То есть, только подробно изучив прошлое, учитывая ошибки предков, можно рассчитывать на светлое и счастливое будущее.

«У всякого человека есть своя история, а в истории свои критические моменты, и о человеке можно безошибочно судить только смотря по тому, как он действовал и каким является в эти моменты, когда на весах судьбы лежали его и жизнь, и честь, и счастье. И чем выше человек, тем история его грандиознее, критические моменты ужаснее, а выход из них торжественнее и поразительнее»( В. Белинский) Именно таким «высоким» человеком был Игорь Франчески, который не побоялся принять и пережить «удары» Советской власти, не повлиявшие на нравственные качества, однако ставшие переломным моментом в судьбе, ведь они подорвали его веру в свободное творчество, веру в поэзию. Возможно, если бы Игорь Франчески не испытал на себе разрушительный натиск тоталитарного режима, его талант раскрылся бы в полную меру, его имя заняло бы достойное место в вятской и российской литературе.