Олег Чухонцев - культурное наследие России

Дом поэта до сих пор сохранился в нашем городе и является домом образцового содержания. Но Чухонцев не столь известен в Павловском Посаде, хотя он получил много наград: государственную (1993г. ), две пушкинские - фонда Тепфера (1998г. ) и Пушкинскую Премию России (2003г. ), <<Триумф>> (2005г. ), а также литературные премии журналов <<Новый мир>> и <<Знамя>>, награду <<Национальный поэт России 2007>>; поэтому мне хочется привлечь внимание жителей к его персоне и показать землякам, что нам есть кем гордиться!

Семья Олега Чухонцева

Чухонцев Олег Григорьевич родился 8 марта 1938г.

В Павловском Посаде Московской области в доме №49 по улице Кирова в семье служащих.

Отец - служащий в районном милицейском хозяйстве, мать - у крестьян центральной России, поэт унаследовал от неё, прекрасной рассказчицы, любовь к слову.

Сам поэт говорит о себе: <<Я не люблю дня своего рождения. Попробуйте появиться на свет божий 8 марта. Попробуйте походить в школу, а отдали меня в начальную школу для дефективных детей, чтобы поближе к дому, и хотя потом я закончил другую школу, нормальную, всё равно воздух некоей дефективности окружал меня и там, особенно в этот пресловутый день, когда учительницам дарили цветы, а девочки косились на меня, и я чувствовал, как горят мои щеки.

Но нет худа без добра, и как не повезло мне с днем рождения, так повезло с местом. Павловский Посад, где я прожил первые 20 лет, несмотря на свою близость к Москве - 2 часа езды паровиком, - был типичным провинциальным городком со своим патриархальным укладом, своей невеликой, но древней историей, смешанным полугородским ландшафтом и сельской простотой - и очарованием, которые так много значат в начальные годы. Это был не городок даже, а именно посад, слобода, большое село, на худой конец, каким он и был до середины прошлого века, и эта неопределенность, межеумочность его повлияли на меня и мои писания больше всех учителей. Яблоневый и платочный, с водокачкой и каланчой в центре, с текстильными фабриками и огородами по берегам Вохны и Клязьмы, с колонками и колодцами на булыжных и затравевших улицах, с великолепным собором, поставленном на месте старой деревенской церкви, заложенной в 1381 году в память победы войска Дмитрия Донского на Куликовом поле, - вохонская волость была его вотчиной, и собор называется Дмитриевским в честь святого великомученика Дмитрия Солунского, - а рядом живописное кладбище с гранитной СИЛЛАБИКОЙ местному духовенству и купечеству и часовня поодаль - это уже в память разгрома французских отрядов ополчения здешнего крестьянина Герасима Курина, - а дальше остатки бывшего женского монастыря, ограду которого разобрали на строительство бани ещё в двадцатые, а из келий делали общежитие, и многое-многое другое, памятное и забытое, ну, например, единственный парк со старорежимными липами, летним кинотеатром и единственный зимний кинотеатр с громким названием <<Вулкан>> в духе первых революционных лет - все эти, весь город с зубчатой кромкой леса на горизонте был как бы частью меня самого или я был его частью, но, как всякий ребенок, естественно не замечал и не осознавал этого, пока однажды будучи уже студентом и без 5 минут москвичом, не услышал от бывшей соседки-учительницы : <<А наш город особый, патриархальный: не то что Электросталь>> Я допускаю, что Павловский Посад и в те годы был пыльным, заурядным, фабричным городком, каких тысячи, с вечными бараками и теснотой, бедностью и непотребством, но память избирательна, и если я вижу его другим, то потому, что таким увидел его впервые и таким запомнил. Это, если хотите, мой град Китеж, с той лишь разницей, что действительность, возможно, и не соответствовала слепкам детской фантазии - хотя кто видел град Китеж? - и разоблачить их теперь не составит труда, узрев панельные башни на месте воздушных замков. Да и самому мне тягостно каждый раз, подъезжая к родному городу, видеть из окна электрички безликие пейзажи с пчелиными сотами этажей, с покосившимися деревянными строениями, ставшими, кажется, ещё ниже, и нелепо парящей надо всем амперной белокаменной звонницей с часовым механизм: собор в хрущевском времени взорвали, а часы, как ни странно, идут, отмечая четверти, отбивая часы, идут как бы сами по себе.>> Семья Чухонцевых была крепкая, у отца было трое детей, двое от другого брака, и Олег, младший и балованный матерью и покровительством старшего брата. Отец Григорий Васильевич был далеко не безучастным человеком: защищал всех, кто нуждался в помощи и защите, в доме вечно толклись родственники и сослуживцы, приходили письма от деревенских: <<Дарагой креснай всей деревней трем крахмал што с ним делать не знаем каму продать отпиши>>, - и он писал хлопотал за кого-то перед начальством, заготавливал дрова и сено, раздавал обмундирование, сеял овес и пахал под картошку участки для всего комсостава, боясь передоверить, а почему - в этом все дело.

Была у него и слабость - к лошадям, был неистовым лошадником. В 14 лет он приехал из рязанской деревни в Петроград к своему дяде, владевшему конским извозом, работал у него на конюшне, через 2 года был изгнан, но вскоре началась революция, за ней гражданская война, и он подался в Первую Конную, чтобы быть ближе к лошадям, а после гражданской подрядился на конный племенный завод, но бежал оттуда и устроился конюхом в Павлопосадский отдел милиции, где и проработал почти до конца своих дней, благо кони в милицейской конюшне были отличные, и даже в годы раскулачивания содержались образцово, как в личном хозяйстве, овес получали по полной мерке, и только в начале Великой Отечественной Войны большая их часть была мобилизована на фронт в конницу, где они были выкошены в первом же бою. И осталось у них 3 лошади: мышастый жеребец по кличке Идиот, дурной и норовистый, вороная кобыла Русалка, любимица Григория Васильевича, нервная, пугавшаяся встречных машин, но с грациозной статью и легкими белыми бабками ног и прекрасным ходом, и гнедой мерин Орлик, спокойная работящая лошадь, ни разу не взбрыкнувшая и спокойно идущая и в хомут, и в узду, и на которой позволяли ездить и Олегу в маленьком скрипучем седле. Кони для отца Чухонцева были как члены семьи.

Мать, Алена Даниловна, в девичестве Кулешова, была женщиной импульсивной и неожиданной, легкой на ногу и острой на язык, с цепкой памятью, рано, впрочем, начавшей сдавать, и веселым нравом, знала она множество прибауток, стихов и пословиц, часами могла сыпать раешником, если была в ударе, и когда кто-нибудь из случайных слушателей похвалит её, бывало, она только рукой махнет: <<Я-то что, вот мою маму из других деревень приходили послушать!>>. При всей нищете и несчастьях её жизни дано было ей великое богатство: и то сказать, только с её характером и можно было выдержать такую жизнь. А нищета была крайняя: когда умирала её мать, бабушка Олега Григорьевича, последние слова её были: <<Анюта, продай занавесочки, перед смертью селедочки поесть>>.

В долгие зимние вечера военной поры, когда трудно было с хлебом и дровами, приходила в дома Чухонцевых погреться и попить чаю одинокая соседка Елизавета Алексеевна Елисеева, учительница-словесница, странная, вне быта, погруженная в какую-то свою думу (и прозвище у неё было <<монашка>>), но при этом замечательная рассказчица и книгочея, и перед трескучей печью, часть при погашенной лампе - керосин экономили, а электричество отключали - и трое детей, да и взрослые тоже, если была возможность, слушали, затаив дыхание, её занимательные, страшные и чудесные истории о морских пиратах, лесных разбойниках, о домовых и ведьмах, об Алладине и его волшебной лампе, о переселении душ и загробном мире, - слушали, боясь пропустить каждое слово. А для Елизаветы Алексеевны последним пристанищем в этой жизни стал дом престарелых, где, оставленная на казенное попечение она и кончила свои темные дни. Но это будет позже.

Когда Чухонцев, придя в первый класс школы для дефективных детей, достал из-за пазухи сложенную вдвое тетрадь и приготовился вписать в клетку первую букву и первую цифру, услышав строгий голос первой учительницы Марии Ильиничны Поповой: <<В такой мятой тетради можешь вообще не писать!>>, - спокойно сложил её опять и сунул за пазуху и просидел так всю четверть, безропотно выполняя первое школьное задание, и сидел бы и дальше, если бы на осеннем родительском собрании матери не сказали, что её мальчик, к сожалению, действительно неполноценный, и вечером того же дня под ремень отцы и материнские слезы, до поздна проходил экстерном школьную программу за I четверть первого класса, выводя:

Детство поэта

Жизнь, которой жили Чухонцевы, была самая простая: пилили, кололи дрова, носили воду с колонки, копать картошку, делать заготовки на зиму из всего, что росло тут же на огороде. И так год за годом.

Затем Чухонцев стал учеником средней школы №18. Учась в 9 классе он - уже известный на всю школу гимназист и надеялся на спортивную карьеру. Но вдруг в параллельном классе появился долговязый длинноволосый парень, похожий на долгоносика, который, как оказалось, писал стихи. Чухонцев был потрясен его стихами, несколько дней ему снился сам ученик-поэт. И однажды, ближе к зиме, его как током ударило: и я могу! И вот, придя со школьного предновогоднего вечера, тогда же 31 декабря 1953г, он написал на спор своё первое стихотворение. Но своё ли? Рифмы были скверные, ритм убогий, мысли никакой, но чувства - рука не успевала записывать.

Творческая деятельность поэта

Так, Чухонцев начал писать, писал поначалу запоем, и в первое же лето, ложась, бывало, с утра под грушу в саду и вставая только вечером, он исписал длинными, беспомощными, вдохновенными стихами не одну тетрадь. Ему нравилось это занятие уже хотя бы тем, что, в отличие от гимнастики, можно было работать не по обязательной, а по вольной программе и не набивать синяков.

Александру Анисенкову - члену Союза писателей России, работавшему в редакции городской газеты <<Знамя Ленина>>, Олег Чухонцев протянул рукопись. При первом взгляде было ясно: стихи на должном уровне. <<Оставьте, будем печатать>>, - сказал Анисенков. <<Вы меня не поняли>>, - возразил Чухонцев, - <<я не для печать, а услышать ваше мнение>>. Тогда Анисенков посоветовал Олегу прийти на занятие литературного объединения. Тот посетил <<Литературные посиделки>> не более трёх раз. Ему было некогда - он готовился к поступлению в институт, но уже при первой встрече было ясно: в Павловском Посаде родился настоящий поэт. Будучи студентом филологического факультета Московского областного педагогического института, который он окончил в 1962 г, он начал печататься.

Первая публикация - в журнале <<Дружба народов>> (1958г, №11). В 60-е годы стихи Чухонцева время от времени печатают столичные толстые журналы, аль монах <<День поэзии>>; в 1960 г. Поэт собрал в рукописи книги стихов <<Замысел>>, куда входила и историческая поэма <<Осажденный>> о монголо-татарском нашествии (опубликована с авторским послесловием в №, за 1954 год в журнале <<Литературная учеба>>). Но не было ни одного сборника. 22-летний автор с рукописью первой книги пришел в издательство <<Советский писатель>>, после чего наступило долгое, мучительное, бесконечное ожидание, ставшее для молодого, а потом и не молодого автора бессрочным, потому что сигнальный экземпляр своего злополучного сборничка <<Из трех тетрадей>> он получил через 17 лет, чуть ли ни к 40 годам. А следующий <<Слуховое окно>> ещё через 7 лет, и к своим 50-ти годам - две тощие книжечки - итог, прям скажем, невпечатляющий, так что, говоря объективно, такого автора можно признать неудачником.

Но задолго до выхода первого сборника <<Из трех тетрадей>> поэта приняли в члены Союза писателей. Из ряда вон выходящий в те годы случай: так в чем же причина такого длительного <<Маринада>>?

Отзывы друзей и критиков

Чухонцева на несколько лет вышвырнули из <<литпроцесса>> реакция на его <<повествовании №1 о Курбетом? >>, напечатанное в 60-х годах в журнале <<Юность>>. Литературные стукачи немедля объявили стихи оправданием генерала Власова. В стихотворении Чухонцев обвинял И. Грозного в антигосударственном правлении, которое и вынудило Курбского совершить измену. С сакраментальной строкой: <<Чем же, как не изменой, воздать за тиранство.>>, гнев тогдашних хозяев общества, обретя повод обрушился на голову поэта в полной мере. С этого стихотворения, вернее с первых шагов в поэзии, он стал полузапретным. Конечно, его стихи публиковались, но очень и очень редко. Причем каждая публикация была для читателя долгожданной.

<<Я понял: погода ломалась, накатывался перелом,

Когда топором вырубалось, все то, что писалось пером>> Это, пожалуй, о <<хрущевской оттепели>>.

А это о какой?

<<Век минет, и даром его не труди

Ведь страшно подумать, что ждёт впереди.

И честь вымирает, как парусный флот,

И рыба в каналах вверх брюхом плывет>>.

Слишком открыто и откровенно высказывает своё мнение поэт, при виде всего, что творится дома, смело обличал и просил прощения у страны.

<<Прости меня, родная чужбина,

За то, что прикушен язык.>>.

В книге <<Из 3х тетрадей>> (реально существовавших) были сначала отобраны стихи преимущественно акварельной окраски (бытовой посадский жанр, ландшафты среднерусской равнины, пронизанные <<космическим чувством>>, элегические темы невечности жизни и смертном её итоге). <<Слуховое окно>> (1983) с его атмосферой тревожного вслушивания в прошлое и будущее семьи, страны, ойкумены возвращает лирике Чухонцева изначально присущее ей историческое эхо. Сюда же вошла новая поэма <<Свои>> (с пропуском фрагментов о репрессиях) - семейная летопись, облеченная в демонстративно простую поэтическую форму, соответствующую сердечной непосредственности <<последнего поклона>>.

Затем был сборник <<Ветром и пеплом>> (1989г. ), <<Пробегающий пейзаж>> (1997г. ), <<Из сих пределов>>, <<Фифиа>>.

В каждом сборнике, в каждом стихотворении неизменно подчеркивается верность классическим традициям. Чухонцева ценят за лиричность и неподдельно неподражаемый патриотизм.

У Чухонцева 7 сборников и 4 премии - государственная (1993г. ), две пушкинские - фонда Тепфера (1998г. ) и Пушкинская Премия России (2003г. ), <<Триумф>> (2005г. ), а также литературные премии журналов <<Новый мир>> и <<Знамя>>. В журнале <<Новый мир>> Олег Чухонцев был заведующим отделом поэзии. И вот в 2007 году поэту присуждена российская национальная премия <<поэт>> как награда за наивысшие достижения в современной русской поэзии, денежный эквивалент которой равен 50 тысяч долларов. Награду наш земляк получил в 70 лет, мы его искренне с этим поздравляем.

День вручения поэту награды <<Национальный поэт России 2007>> в Москве превратился в праздник. 24 мая в театральном центре <<На страстном>> на присутствующих на этом празднике нисходила тихая мудрость и доброта. Единственная цель этого праздника - разбудить в людях дремлющую любовь к поэзии. На вечере выступил живой классик литературы, поэт Олег Чухонцев. Лауреату были вручены диплом, нагрудный знак и денежное вознаграждение в размере 50 тысяч долларов.

Выбор жюри конкурса <<Поэт>>, в которое входят известные российские писатели, литераторы и ученые (Ирина Роднянская, Новиков), был не случаен. Раннее премией, учрежденной в 2005 году Обществом поощрения русской поэзии, были отмечены поэты Александр Кушнер (2005г. ) и Олеся Николаева (2006г. ).

Поэта России, нашего земляка с 70-летием поздравили президент России В. В. Путин, министр литературы Р. Ф. А. С. Соколов, председатель Совета Федерации С. М. Миронов, генерал-майор В. П. Горчаков, многочисленные друзья-поэты.

В числе друзей поэта следует упомянуть Б. Окуджаву, Фазиля Искандера, Андрея Битова, которому О. Чухонцев посвятил стихотворение <<Дом>>.

Валентин Пикуль однажды с восторгом слушал стихи О. Чухонцева и сказал: <<Книг Чухонцева у нас в РИН? днём с огнем ни найти. Если достанете, не откажите в любезности - вышлите, или привезите в следующий раз.>> Александр Кушнер: <<. Вообще хочу отметить, что дар Чухонцева с возрастом не тускнеет, он вообще поэт меняющийся и хотя пишет немного, зато с неизменным приращение интонационной, эмоциональной, интеллектуальной мощи>>. (1997г. )

Александр Галич: <<Лично я больше всего люблю и считаю чрезвычайно талантливым О. Чухонцева, по-моему, это звезда первой величины. Сейчас я мало могу назвать имён. Среди них, пожалуй, первый по дарованию, по необыкновенной проницательности языка О. Чухонцев>>. (1974г. )

Наум Коржавин: <<Между тем, ощущение вечности никогда не покидает Чухонцева, о чем бы он ни писал. Главное в нем не психологическая подоплека, а духовные основания, на которых стоит искусство, выход к откровению.>> (журнал <<Континент>>, 1978г. ).

Ирина Роднянская: <<В преддверии времен <<после Лирики, после эпоса>>, Чухонцев явил в горстке страниц некий лироэпос грустнейшей концентрации; здесь есть всё: мысль, объемлющая эпоху, век, мир, судьба человеческая, отчизна, соседи, родимый погост, ожесточение и молитва, подвижная грань между этим и тем бытием (<<как жизнь промелькнула, и смерть пролетит>>)>>.

Станислав Рассадин: <<Он повзрослел опасно рано; было непривычно, странно зрелым и для своего возраста, немногим более чем двадцатилетнего, <<даже для инфантильного рубежа пятидесятых - шестидесятых его стихи того времени, оказавшись в <<избранном>> не требуют снисхождения к младости сочинителя, и когда в 1962 году писал предисловие к одной из самых первых подборок его стихов, то не нашел названия более подходящего, чем <<Достоинство обдуманных речей>> - вариант строки из стихотворения Баратынского <<Муза>>.

Чухонцев имеет огромную библиотеку, которую начал собирать собственными руками со школьных лет, так как у него не было никакого интеллектуального наследства. Но каким стал язык Чухонцева, его афоризмы. Вот некоторые из них:

<<Писать - и стихотворцы пишут,

А ждать умеет лишь поэт>>.

<<Поэт и молча говорит.>> <<А ведь поэзия не навык, а состояние души>>.

<<Если независим, поэт всегда не ко двору>>.

<<Нет, не любовью, видно, а бедою выстрадываем мы своё родство>>.

<<Но ведь нельзя же лепестками внутрь цвести - или плоды носить в бутоне!>>.

<<Я оторвался от своих корней, а родина моя всё зеленей, чужой листвой шумит над головой>>.

Если мы раскроем любую из семи книг Чухонцева, в каждой из них не один десяток стихотворений о родном Павловском Посаде. Даже сами заголовки говорят об их принадлежности: <<Капуста в Павловском Посаде>>, <<Этот город деревянный на реке>>, <<У нас живут на огороды>>, <<Пасха на Клязьме>>, <<А в эти дни горели за Посадом.>>, <<. Я слышу, слышу родину свою>>, <<Прощание со старыми тетрадями или размышление перед трескучей печью с бутылкой домашнего вина в старом деревянном доме в Павловском Посаде, где автор родился.>>. Этот список стихотворений можно продолжить.

На первый взгляд, доминанта каждой из поэтических книг определялась не художественной волей поэта, а постепенно возраставшей мерой допустимого. Но чрезвычайное богатство накопленного к моменту позднего <<разрешения от уз>>: в области лирических тем и сюжетов (от нежнейших пейзажей до инфернальных окраин жизни - бойни, зверинцы, крематория), в сфере интонации и лексики (от ораторского напряжения до фамильярной беседы), в наборе жанров (стихотворения, хроника и новелла, портрет, ролевая лирика, исповедь, инвектива), - позволили поэту осуществить каждую из книг как оригинальную композицию с собственной логикой, как единое <<слово>> и <<имя>>.

Начиная с первых откликов критика неизменно подчеркивала связь Чухонцева с магистральными традициями русской поэзии и русского стиха, что, конечно, требует сужающего уточнения. Помимо социального <<пушкинианства>> (вплоть до ориентации на конкретные образы: <<Прощание со старыми тетрадями>>, <<Поэт и редактор>>), Чухонцеву родственны Е. Баратынский, а также поздний В. Ходасевич. Вместе с тем специфическая интонация Чухонцева выходит за классические рамки; он широко обращается к обрывистым и нерасчленным конкуренциям внутренней речи - к речи, изобилующей неуверенно-вопросительными оборотами, неопределенными местоимениями, бормотливыми присловьями. Интровертивный <<мысленный лепет>> (<<Не холодно, а дует. l Не дует, а скребет. l Не голодно, а давит. l Не давит, а свербит>>; <<рано ли - все равно l Поздно ли - все едино>>) неожиданным образом становится уловителем сигналов из недр бытия и родной истории: <<. какой-то звук в той земле, какой-то призвук резкий.>>.

У поэта, углубленного в себя, то и дело звучит полновесное <<мы>>, объединяющее его не только с товарищами по <<гибельному поприщу>> (<<нас валят - а мы поём>>), но и с чередой поколений (<<а мы в походе, и он все длится>>), слагающих нацию, её общие стены. <<Будь, муза, с теми, кто в толпе. l будь там, где лихо без сумы, l забытое, быть может, Богом, l бредет по свету, там где мы l влачимая по своим дорогам>>. l <<Однофамилец>> l, - такова принципиальная реплика Чухонцева А. Блоку, подхватывающая тему Пролога к <<Возмездию>> (<<Но песня - песнью все пребудет, I В толпе все кто-нибудь поёт>>).

Но песня - песнью все пребудет,

В толпе всё кто-нибудь поёт.

Именно Блок оказался дорог Чухонцеву не символистическим каноном поэтики, а даром вникания в <<подземный>> ход истории, в её тектонические толчки из минувшего - этот сугубо лирический символизм и делает образ Чухонцева: <<темна наша будущность, как пугачёвская башня>> (стихотворение <<Напротив бутырок играет оркестр духовой.>>), - но через <<слух на кровле>>, ближе к небу, можно скорее ощутить, чем увидеть <<просвет цветущий иного бытия>> (стихотворение <<Напоминание об Ивике>>).

Стихи и комментарии глазами жителя Павловского Посада

Литературная судьба Чухонцева парадоксальна: опережающее несовпадение с эпохой, на которую пришлась юность поэта - и совмещенность с ритмами <<большой>> истории; многолетнее видимое отсутствие в литературной жизни - и невидимое влиятельное в ней присутствие; драматичная неосуществленность исходных замыслов - и зрелое их осуществление годы спустя в преображенном духовным опытом виде. В целом: <<поражение в правах>> творческой личности поэта - и, ценою потерь, конечная победа поэзии. Стихи Олега Чухонцева - сдержанные, воспевающие русский пригород и подмосковную природу - примиряют почвенников и западников, эстетов и поклонников сюжетной поэзии.

Огромное количество стихотворений Чухонцева посвящено родному городу, родным корням.

<<В каком бы не носило далеке,

Я никогда не уезжал отсюда.>> Писал О. Чухонцев о Павловском Посаде. А дому, где он родился и вырос он посвятил одно из лучших своих стихотворений. Дом стоит и поныне. Вот только изменилось в нем и на подходе к нему много. Вот-вот готовые упасть ворота, покосившаяся калитка, лужа перед ней. И во дворе нет ни милицейского сарая дяди Гриши, в котором всегда стоял плотный запах от висевшей на стене сбруи и аромат сена. Как и нет здесь, в доме самих хозяев. Распрощался Олег Чухонцев с родным для него домом в 2003 году вскоре после смерти родной сестры Вали, но дом остался в стихах.

Этот дом для меня, этот двор, этот сад-огород как Эгейское море, наверно, и Крит для Гомера: колыбель и очаг, и судьба, и последний оплот, переплывшая в шторм на обглоданных веслах триера.

Я не сразу заметил, что дом этот схож с кораблем, а по мере того, как оснастка ветшала с годами, отлетел деревянный конек и в окне слуховом пустота засвистала, темнея в решетчатой раме.

Дымник? Ржавый упал, и кирпич прогорел изнутри,

И над крышей железной унылая выросла дуля.

И уже не садились погреться на край сизари,

Не стучали крылом и не пели своё гуля-гуля.

А потом и крылечек не стало, и крытых ворот,

На которых, когда выезжала гнедая кобыла,

Запряженная в розвальни, фыркал и дыбился кот

И по первому свисту, как ветром его уносило.

А потом и фундамент осел, и подался каркас,

Обозначив эпоху упадка, в которую криво

Он и вплыл, кособокий дредноут, пока не увяз

В переходном ландшафте, где кадки, сирень и

Крапива.>>.

Олег Чухонцев - коренной павловопосадец. Его детство и юность прошли в семье среднего достатка, как и большинства детей поколения 50-х годов. В это время Павловский Посад хоть и находился вблизи Москвы, но жил своей скромной патриархальной жизнью. И ей он посвятил многие свои стихотворения в память о своей юности. В этих стихах запечатлен наш город с его тихими тогда улочками, устоями образ жизни. Читая эти стихи, ощущаем трудовую послевоенную жизнь павловопосадцев, наполненную трудом, мечтами, надеждами. Обратимся к некоторым стихотворениям.

<<Огурцы>> Название стихотворения весьма прозаическая, и его содержание тоже далеко от высоких материй. Огурцы. Это один из продуктов питания послевоенных лет. Соленые огурцы это неотъемлемый атрибут питания каждой семьи в Павловском Посаде 50-х годов. Засолка их требовала умения, чувства меры, мастерства. Герой стихотворения, бывший военный, испытывает настоящее удовольствие, занимаясь засолкой. Он <<отводит смирную душу>>, занимаясь хозяйством, поэт доводит его труд до священнодействия. Он не преувеличивает. Так было. В каждом доме в городе осенью парили с можжевельником кадушки, очищая их от плесени, накопившийся за лето, заливали огурцы рассолом и клали сверху груз. Камень. Поэт говорит, что он - <<тяжелый, как судьба>>. Ничего не поделаешь, нелегкий путь прошел человек, занимающийся теперь таким мирным домашним делом. Он ожесточен войной, душа очерствела. Но забота о семье, о её благополучии заставляет душу оттаять, поверить, что наступила мирная жизнь. И материальное благо семьи зависит от твоего мастерства, ловкости, искусства. Это непривычно для человека, прошедшего войну, но работа радует, она возвращает веру в будущее, вселяет оптимизм, возвращает потерянное в военные годы душевное равновесие.

В воскресный день в начале сентября,

Когда недели две до листопада,

Весь город валит валом на поля,

В руке мешок, а на плече лопата.

Вот здесь, вблизи проселочных дорог,

Невдалеке от заводских окраин -

Дави на штык да жми на черенок,

Поскольку ты кормилец и хозяин.

Копай, копай, да слушай стук лопат,

Да думай, думай - тайно или явно:

Москва слезам не верит - это факт,

А уж районный город и подавно.

Он лупит завидущие глаза.

Он тянется своей большою ложкой.

Он, может быть и верит в чудеса,

Но прежде запасается картошкой.

Она прекрасна, как сама земля

Прекрасна. Отчего ж тогда не рада

Твоя душа? Какая ей досада

На этот день в начале сентября?

Это стихотворение без названия. Но это продолжает тему стихотворения <<Огурцы>>. В нем тоже запечатлен один из моментов жизни павловопосадцев после войны. Уборка урожая картофеля. В эти дни, в основном в конце сентября, не было в городе семьи, которая не была бы занята этим делом. Картофель был основным продуктом питания. В городе его не покупали. У каждой семьи был свой участок. <<В руке мешок, а на плече лопата>> - говорит поэт. Так выглядел каждый человек, имеющий семью. Поэт рисует в стихотворении наш городок в очень ответственный момент. <<Ты кормилец и хозяин>>, - говорит Чухонцев, обращаясь к своему земляку. Так было, так жили. Картофель везли с поля на чем могли: на велосипеде, на тачке, несли на плече и, наконец, везли на телеге. Телега ехала по улице, на ворохе мешков сидели счастливые, мальчишки, а рядом шел хозяин, довольный, с чувством исполненного долга. Картошкой он запасся. Небольшое стихотворение, но как много в нем сказал поэт о своих земляках. Трудолюбивые, энергичные в трудные годы для государства павловопосадцы не захребетничали, а трудились, обеспечивая свою семью.

Этот город деревянный на реке

Словно палец безымянный на руке;

Пусть в поречье каждый взгорок мне знаком

Как пять пальцев,- а колечко на одном!

Эко чудо - пахнет лесом тротуар,

Пахнет тесом палисадник и амбар;

На болотах, где не выстоит гранит,

Деревянное отечество стоит.

И представишь: так же сложится судьба,

Как из бревен деревянная изба;

Год по году - не пером, так топором -

Вот и стены, вот и ставни, вот и дом.

Стой-постой, да слушай стужу из окон,

Да поленья знай подбрасывай в огонь;

Ну а окна запотевают от тепла -

Слава Богу! Лишь бы крыша не текла!

Это стихотворение - гимн-песня города. Это лирическое размышление о малой родине, маленьком, неповторимый городке Подмосковья, в который ещё почти не проникла цивилизация новостроек, многоэтажек - монстров, которые делают город безликим. Это - <<деревянное отечество>>. Домики, огороженные палисадниками, алебарн, наличники, неповторимые по своей индивидуальности. Печки, которые придают особый уют дому, запотевшие стекла окон. Маленький деревянный город, рядом с шумной столицей дорог поэту.

. Я слышу, слышу родину свою!

Вдоль ровных лип, вдоль стриженных заборов

Брожу и - хоть убей! - не узнаю

Ни тех дворов, ни птичьих коридоров.

Здесь дом снесли, тут вырубили сад,

Там под фундамент яму раскопали,

Но дождь прошел - и в будущем подвале

Ещё ныряет выводок утят.

И грустно мне. Каких искать примет?

Я этот город знал не понаслышке,

А он другой: ни старых улиц нет,

Ни вечного пожарника на вышке.

Так многого вокруг недостает,

Что, кажется, терять уже не больно.

И долговязо смотрит колокольня

На кладбище и мебельный завод.

На берегу, где высился собор,

Она стоит как памятник терпенью,

Ни кирпичом, ни камнем не в укор

Своей земле. А день цветет сиренью.

А над землею майские жуки

Жужжат, жужжат, и в сумерках белесых

Просвечивают листья на березах.

Ах, Боже мой, как дни-то высоки!

Как заросли упруги: только тронь -

И обдадут, чтоб было неповадно.

И бабочки опять летят в огонь.

И снова жизнь свежа и безоглядна.

Везде, во всем, куда ни оглянусь,

Она трепещет в пагубе цветенья.

И каждый куст не терпит повторенья -

Шумит, шумит. И я не повторюсь!

В этом стихотворении поэт говорит о том, что в его город вошёл шум цивилизации, новостроек. Это стихотворение - боль, тоска по уходящему в прошлое неповторимому, деревянному Павловскому Посаду. В городе происходят изменения: сносят старые дома, вырубают деревья, уничтожают индивидуальность города. В нём много недостаёт, исчез пожарник, который дежурил на вышке, нет старых улиц, и только колокольня сиротливо возвышается над кладбищем. Так заканчивается провинциальный, патриархальный период в жизни Павловского Посада.

. А в эти дни горели за Посадом

Болота, и стояла мгла в Москве,

И скрип травы, желтевшей самосадом,

Был жёсток при неслышимой листве.

А со степей казахских и каспийских

Шёл зной - и было небо как в огне.

Душа болела о родных и близких,

О матери я думал, о жене.

Нет, не любовью, видно, а бедою

Выстрадываем мы своё родство,

А уж потом любовью, но другою,

Не сознающей края своего.

Да что об этом! Жизнью и корнями

Мы так срослись со всем, что есть кругом,

Что кажется, и почва под ногами -

Мы сами, только в образе другом.

Я вижу те места. Теперь там пусто.

Посёлок брошен, а погост сгорел.

Могил не стало, и такое чувство,

Как будто я вдвойне осиротел.

И где моя судьба в судьбе народной,

И что со мною станется и с ней -

Не разберёшь: так едок дым болотный!

Земля горит на родине моей.

В стихотворении описывается знойное лето 19. года, которое принесло слишком много тревог павловопосадцам. Горели торфяные болота под Электрогорском, Шатурой, и в город приносил ветер обгоревшие иглы сосен и смрад. Поэт с болью в душе говорит о тревожной жизни горожан в то лето, ожидание беды, боязни за жизнь своих близких, друзей. Чувство сиротства охватывает поэта при виде брошенного посёлка, сгоревшего кладбища. Поэт сопереживает своим землякам, объединяет свою судьбу с их, вид горящей избы вызывает у него чувство сиротства, чувство единства своей судьбы с судьбой земляков.

Отца и мать двойным ударом

Свалила смерть. Их сон глубок.

Теперь они в подлеске старом

Лежат ногами на восток.

Лежат, а сбоку стынет лужа, а сверху вороньё кружит,

И шелестит венок: от мужа,

А муж в земле сырой лежит.

. И поглотила одна могила

Вас друг за другом - и холм сровняла.

И то, что жизнью недавно было,

Теперь землёю и снегом стало.

Поверить страшно, как это просто:

В дыму морозном, в ограде тесной

Рядком два-оба - среди погоста -

Сугроб надгробный да крест железный.

И всё. И солнце в морозном дыме.

И от рожденья до смерти - прочерк.

А я вас вижу ещё живыми,

Затянут намертво узелочек.

Спите спокойно. Теперь одни вы.

И голос давний, уйду ль, уеду:

- Не забывай нас, пока мы живы,

Не будет снегу - не будет следу.

И стук какой-то. Окину взглядом

И догадаюсь: наверное, с ланки.

Каток кладбищенский где-то рядом,

Колотят клюшки по мёрзлой банке.

А снегу, снегу - самое сиянье!

Гляжу - а вас и следы простыли.

Лишь снег остался да в поминанье

Два красных яблока на могиле.

На бывшем пруду монастырском ребячий каток.

Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки.

Ещё мы побегаем малость, подышим чуток,

Пока не послышится судный удар колотушки!

Как жизнь эта мечется - зимняя, желанна, жалка,

Но высшая мера часы роковые сверяет:

Стучит колотушка - и рядом удары с катка,

Играют мальчишки - и трубы играют, играют.

Это стихотворение - философское размышление о жизни и смерти, об уходе людей в небытие, и о вечной связи живых с ушедшими. Стоя на городском кладбище у могил отца и матери, поэт размышляет о величине потери, с которой душа никогда не примирится, ощущает незримую связь с родителями. Кладбищенская тишина нарушается лишь стуком хоккейных клюшек о лёд. Мальчики играют в хоккей на катке рядом с кладбищем. Это так страшно: вечный покой кладбища и игра детей рядом, шумная, энергичная. Мёртвые, покой, глубокий снег с одной стороны. С другой шумная игра, <<колотят клюшки по мёрзлой банке>>. И поэт лишний раз убеждается в том, что жизнь и смерть всегда рядом.

В нашем городе тишь да гладь,

Листья падают на репейник,

В оголённом окне видать,

Как не слышно пыхтит кофейник.

Ходят ходики, не спеша

Поворачиваясь на гире,

И, томясь тишиной, душа

Глохнет в провинциальном мире.

Что он слышит, мой мёртвый слух?

То ль, что городу знать не ново:

Как последний кричит петух,

Как худая мычит корова?

В нашем городе тишь да крыш,

Что мы знаем - не знаем сами,

Но за что ни возьмись - глядишь,

Не сойдутся концы с концами.

И поймёшь в невесёлый час,

Что на осень нашла проруха:

Просвистелась она - и нас

Оглушила на оба уха.

Оголила сады насквозь

И дала разглядеть сквозь слёзы,

Как летят, разлетаясь врозь,

Лист осины и лист берёзы.

Это стихотворение о тихом провинциальном быте города, которое наводило на размышления о жизни, о её смысле. Это бытовая и одновременно пейзажная зарисовка жизни павловопосадцев. Что ей сопутствовало? Небогатый, однообразный быт. <<Ходики>>, <<кофейник>>, <<крик петуха>>, <<мычание коровы>>, оголённые сады, <<конец осени>>, <<летящие листья берёз>>, <<душа глохнет в провинциальном мире>>. Город погружается в зимнюю спячку.

Ещё темны леса, еще тенисты кроны,

Ещё не подступил октябрь к календарю,

Но если красен клён, а лес стоит зелёный,

- Гори, лесной огонь! - я говорю.

А он, лесной огонь, до срока затаится,

Он в рощу убежит, чтоб схоронить пожар,

Но если красен клён - и роща загорится

И засвистит, как тульский самовар.

Гори, лесной огонь, багровый, рыжий, алый,

Свисти в своё дупло тоской берестяной.

Не надо ничего - ни денег мне, ни славы,

Покуда ты горишь передо мной.

У нас одна душа в сквозном и скудном мире,

И дом у нас один - ни крыши, ни угла.

Гори, лесной огонь, лети на все четыре

И падай на спалённые крыла!

Стихотворение посвящено осеннему пейзажу города. Он утопал в зелени, его окружали леса, и до октября над городом и его окрестностями бушевал листопад. Красные листья клёнов, <<лесной огонь>>, бушевал везде: в садах, на тротуарах, в лесах и парках. Он настраивал людей на особый лад. Листопад завораживал душу, заставлял думать о том, что было далеко от <<денег>> и <<славы>>. И этим был дорог город жителям. Красотой своей природы он заставлял отрешиться от каждодневных забот и приобщится к духовности.