Реальное и фантастическое в повести Н. В. Гоголя «Шинель». Проблема финала

Жизни годы

Прошли недаром. Ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земной:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день идёт за них на бой.

Николай Васильевич Гоголь – великий художник, человек большой общественной страсти, напряженных исканий, глубокого ощущения жизни. Родился в 1809 году 19 марта (ст. ст. ). Родители его принадлежали к среднепоместному усадебному дворянству. Творческая деятельность Гоголя протекала в тот период, когда происходил распад феодально-крепостнических отношений, а капиталистический порядок уже успел выявить разные противоречия. Писателя остро волновали социальные проблемы эпохи. Чутко улавливая реальное движение жизни, её изменения, Гоголь находил в себе силы говорить «горькую правду» в резком противоречии со «всеобщим» мнением социальной среды. Именно страстная правдивость, социальная чуткость, яркие обобщения действительности определили Гоголя как величайшего реалиста, произведения которого пережили его время и являются актуальными в наши дни.

Повесть «Шинель» пронизана скорбью и гневом. Во многом художник видел господство мерзостей, уродство, одичание. В отличие от других писателей- реалистов, показавших героя через столкновения его с другими действующими лицами, в гуще жизненных событий, Гоголь берет изолированных индивидуумов и раскрывает их природу через отношение к вещи, через предметно-бытовую обстановку. Гоголь не только реалист, но и мистик. И в повести мы видим фантастическую развязку сюжета.

Основная цель и задачи, которые рассматриваются в работе это, во-первых, взаимоотношения и отталкивания таких категорий как «реальное» и «фантастическое». И, во-вторых, мы берём названные категории как опорные пункты художественного мира Гоголя, а также рассматриваем структуру произведения. Чтобы определить характер гоголевской фантастики в повести мы обратимся к истории возникновения повести, к её содержанию.

Как мы видим в «Шинели» идет скрытая тонкая игра, контраст «бедной истории» и её «фантастического окончания».

Распространены утверждения, будто бы приоритетом Гоголя была прозаически-бытовая, а также фольклорно-комическая подача фантастики. Но тут можно говорить только о степени, но не о принципиальном «изобретении». Сочетать фантастику с прозаическими деталями умели уже немецкие романтики. Что же касается комической подачи фантастики, то эта традиция восходит к средневековому и древнему гротескному искусству.

Гротеск – это мир небывалый, особый, противостоящий не только обыденному и повседневному, но и реальному, действительному. Здесь гротеск граничит с фантастикой, к которой он охотно прибегает, однако ей не тождествен. В гротеске естественные связи и отношения уступают место алогичным, сталкиваются и обнаруживаются сами моменты перехода одной формы в другую.

Еще одна важная особенность гоголевской фантастики. Хотя Гоголь в концепции фантастики исходит из представления о двух противоположных началах: добра и зла, божеского и дьявольского, но собственно доброй фантастики его творчество не знает. Возможно, правда, использование злой ирреальной силы. Гоголевская фантастика – это в основном фантастика злого. Скажем определённее: она избирает в злом преимущественно один, важный аспект.

Божественное в концепции Гоголя – это естественное, это мир, развивающийся закономерно. Наоборот, демоническое – это сверхъестественное, мир, выходящий из колеи. Гоголь – особенно явственно к середине 30-х годов – воспринимает демоническое не как зло вообще, но как алогизм, как « беспорядок природы».

Фантастика в этой повести, в структурном отношении – это завуалированная (неявная) фантастика. Нужно еще добавить, о том, что проблема финала - смерть Акакия Акакиевича и весь финал «Шинели» становится уже сложнее обычной функции неявной фантастики.

В заключительном разделе: «Нефантастическая фантастика в повести «Шинель» Н. В. Гоголя» рассматривается вопрос, есть ли в повести другие элементы адекватные или близкие по форме фантастики.

В повести она располагается в плоскости странно- необычного.

В произведении мы различаем выражение странно-необычное в плане изображения и в плане изображаемого.

Странно-необычное в плане изображения. Мы установили разновидности алогизмов речи повествователя. Странно - необычное в плане изображаемого. Установили странно - необычное в поведении персонажей, в суждениях, в именах и фамилиях, в непроизвольных движениях и гримасах и т. д.

Итак, в своих исканиях в области фантастики Гоголь развивает принцип параллелизма фантастического и реального. Каков в связи с этим общий характер гоголевской фантастики – вот вопрос, на который мы попытались ответить и который уже ставили в своих трудах такие исследователи как Г. А. Гуковский, Г. Н. Поспелов, Б. Эйхенбаум, Ю. В. Манн и другие.

История создания повести Н. В. Гоголя «Шинель»

Друг Гоголя, известный в своё время писатель и критик П. В. Анненков, вспоминает: «Однажды при Гоголе рассказан был канцелярский анекдот о каком-то бедном чиновнике, страстном охотнике за птицей, который необычайной экономией и неутомимыми, усиленными трудами сверх должности накопил сумму, достаточную на покупку хорошего лепажевского ружья рублей в 200(асс. ). В первый раз, как на маленькой своей лодочке пустился он по Финскому заливу за добычей, положив драгоценное ружье перед собою на нос, он находился, по его собственному уверению, в каком-то самозабвении и пришел в себя только тогда, как, взглянув на нос, не увидал своей обновки. Ружьё было стянуто в воду густым тростником, через который он где-то проезжал, и все усилия отыскать его были тщетны. Чиновник возвратился домой, лёг в постель и уже не вставал: он схватил горячку. Только общей подпиской его товарищей, узнавших о происшествии и купивших ему новое ружьё, возвращён он был к жизни Все смеялись анекдоту, имевшему в основании истинное происшествие, исключая Гоголя, который выслушал его задумчиво и опустил голову. Анекдот был первой мыслию чудной повести его «Шинель».

П. Анненков – точный мемуарист; то, что он рассказывает, как правило, соответствует действительности. И мы можем рассматривать «канцелярский анекдот» как исходный момент творческой истории повести.

Услышал Гоголь этот анекдот еще до отъезда за границу, в 1833-1836 годах, в Петербурге.

К этому времени Гоголь был уже знаменитым писателем, автором произведений, которые привлекли к себе всеобщее внимание.

Первая книга повестей Гоголя, «Вечера на хуторе близ Диканьки» (1831-1832).

Талант Гоголя созревал необычайно быстро, стремительно. В повестях, собранных в сборниках « Арабески» и «Миргород» (оба вышли в 1835 году), взгляд писателя на жизнь стал глубже, серьёзнее, печальнее.

Гоголь ищет теперь такие «сюжеты», которые помогли бы раскрыть царящие в обществе пороки и «несправедливости» (выражение самого писателя). Полнее всего эта цель воплотилась в комедии «Ревизор», появившейся на сцене и в печати в 1836 году. Но одновременно - таково уж было свойство многостороннего гоголевского таланта - писались или обдумывались и другие произведения, произведения с «правдой и злостью», говоря словами автора.

Таким образом, «канцелярский анекдот», услышанный Гоголем в середине 1830-х годов, упал на подготовленную почву. В сознании писателя началась подспудная, многолетняя работа. В черновом варианте произведение называлось: « Повесть о чиновнике, крадущем шинели».

В 1841 году повесть «Шинель» была в основном написана.

Но впервые «Шинель» появилась в третьем томе «Сочинений Николая Гоголя», вышедшем в свет в начале 1843 года. Несмотря на то что «Шинель» вышла почти одновременно с центральным произведением Гоголя «Мертвые души» (1842), она не осталась в тени. Она явилась одним из глубочайших созданий писателя.

Нам хорошо известна крылатая фраза: «Все мы вышли из гоголевской «Шинели». Эту фразу записал французский литератор Мелькиор де Вогюэ со слов одного русского писателя. К сожалению, Вогюэ не сообщил, кто был его собеседником. Скорее всего, Ф. Достоевский, но высказывалось предположение, что это мог сказать и И. Тургенев.

Прочитав повесть, мы теперь видим, насколько отошёл Гоголь от «канцелярского анекдота». Зерно анекдота, конечно, сохранилось: некое чрезвычайное событие в жизни бедного чиновника, потеря им очень важной и дорогой для него вещи. Но конкретное протекание события и его исход, облик главного персонажа - всё это под пером Гоголя претерпело решительные изменения.

Реальное и фантастическое в повести Н. В. Гоголя «Шинель»

«Бедная история» повести

Главный герой повести, Акакий Акакиевич Башмачкин, - петербургский чиновник, занимающий маленькую должность в одном из многочисленных государственных учреждений. Обязанности его состояли в переписывании бесконечных казённых бумаг. Акакий Акакиевич уже не молод, очень невзрачен и даже жалок на вид, плохо одет; у него некрасивое и смешное имя; он робок и не блещет умом. Скудость его умственных способностей особенно ярко проявляется в речи. Он изъяснялся, как рассказывает Гоголь, «большею частию предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». Над Акакием Акакиевичем, видя его безобидность и забитость, часто смеялись и даже издевались другие чиновники. Но он привык к насмешкам, и только если уж слишком невыносима была шутка, он тихо произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?»

Огромным событием, настоящим происшествием в бедной жизни Акакия Акакиевича было приобретение новой шинели.

Чтобы скопить деньги на шинель, Акакий Акакиевич должен был отказывать себе в самом необходимом. Но забота о новой шинели озарила на время беспросветную жизнь бедного чиновника. Рассказывая об этом, Гоголь заставляет нас с грустью почувствовать, как убога та жизнь, в которой самым большим, самым праздничным событием была новая шинель.

Пропажа шинели, приобретённой ценой огромного напряжения, была для Акакия Акакиевича ударом, приведшим его к преждевременной гибели.

«Мир наизнанку»

С первого же события жизни, с наречения, Акакий Акакиевич обездолен: немногим раньше Гоголь впервые упомянул о своём герое: «в одном департаменте служил один чиновник». Возникает впечатление спаянности чиновника с департаментом. «В первой редакции повести и устранённой скорее всего по соображениям цензурным: «В департаменте податей и сборов, который, впрочем, иногда называют департаментом подлостей и вздоров, не потому, чтобы в самом деле были там подлости, но потому, что господа чиновники любят, так же как и военные офицеры, немножко поострить» во второй редакции: «в департаменте податей и сборов или, как любят иногда называть его чиновники, любящие поострить, подлостей и вздоров»; тут же примечание, в котором департамент горных и соляных дел именуется департаментом горьких и соляных дел. Итак, чин важнее человека».

Акакий Акакиевич обижен не чином. Титулярный советник-чин девятого класса (равный капитанскому в армии). Башмачкин демонстрирует унижение духа человека, общество, зло человеческих отношений довело Акакия Акакиевича до состояния «совершенного идиота» (по выражению Чернышевского). Даже у портного Петровича есть преимущество перед Акакием Акакиевичем: портной раньше «назывался просто Григорий и был крепостным человеком у какого-то барина; Петровичем он стал называться с тех пор, как получил отпускную». Ни каких проявлений подлинно человеческого существа в Акакии Акакиевиче нет; это – машина, а не человек. В первом черновом наброске повести о нём было сказано даже, «это был первый человек, довольный своим состоянием; затем Гоголь снял это замечание, потому, видимо, что в Акакии Акакиевиче нет ни довольства, ни недовольства, вообще никаких оценок своего состояния; зато есть в нём все полагающиеся «устои»: благоговение перед начальством, и беспредельная покорность.

Б. Эйхенбаум писал: «Гоголю был цененфантастически ограниченный, замкнутый состав дум, чувств и желаний, в узких пределах которого художник волен преувеличивать детали и нарушать обычные пропорции мира. Душевный мир Акакия Акакиевича – фантастически замкнутый, свой. В этом мире свои законы, свои пропорции. Новая шинель по законам этого мира оказывается грандиозным событиемМаленькие детали выходят на первый план». Отправляясь от сознания героя, от того каким видится мир Акакию Акакиевичу, «Гоголь может, по словам Б. Эйхенбаума соединять несоединимое, преувеличивать малое и сокращать большое, Гоголь отгородил всю сферу повести от большой реальности, между тем как эта большая реальность, в которую не может вникнуть Акакий Акакиевич и которой нет дела до «вечного титулярного советника», не только обступила со всех сторон замкнутый мир героя повести, но постоянно обнаруживает в нём своё присутствие». Среди «маленьких деталей» - «портрет какого-то генерала, какого именно, не известно, потому что место, где находилось лицо, было проткнуто пальцем и потом заклеено четвероугольным лоскуточком бумажки; таков, один из примеров « гротескной гиперболизации». В начале повести помянуты «кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин, служивший столоначальником в сенате, и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семёновна Белобрюшкова». Ни тот, ни другая больше не появятся в повести.

Две детали реально в читательском восприятии объединяются. У генерала нет лица, но мундира достаточно, чтобы признать в нём генерала. Как мало ни сказано об Иване Ивановиче и Арине Семёновне – его должность и должность её мужа названы. «Разнесённость» людей по служебным ячейкам оказывается универсальным законом, действующим вокруг гротескного мира Акакия Акакиевича. Собственный мир Акакия Акакиевича поставлен в связь со всею чиновной Россией; можно сказать, с Россией, расписанной по ведомствам и затянутой в мундир. С развитием сюжета «Шинели» нам открывается общий облик чиновной России: множество ступеней преуспеяния и вместе с тем разграниченных меж собою сфер и ячеек; в каждой из них - свои масштабы ценностей. Когда Акакий Акакиевич единственный раз в жизни попал в гости к помощнику столоначальника, то его шинель с воротником из кошки оказалась в соседстве с «шинелями да плащами, между которыми некоторые были даже с бобровыми воротниками» Собравшись домой, Акакий Акакиевич увидел шинель – безмерно ценную для него - «лежавшую на полу», как какую-нибудь тряпку. Притом нам совершенно ясно дано знать, что помощник столоначальника только в глазах Акакия Акакиевича «жил на большую ногу»; в устах повествователя эти слова звучат иронически: самовар посреди передней между рядами калош, «ужин, состоявший из винегрета, холодной телятины, паштета, кондитерских пирожков и шампанского», - всё это черты непритязательного быта средней руки чиновников. Другое дело – вечер у «одного из приятелей» значительного лица, где все «были почти одного и того же чина». Мертвящая чиновная система простерлась столь широко, что её границ не достигает никакой взгляд, окидывающий действительность.

Когда Акакия Акакиевича ограбили, сослуживцы взялись было помочь ему деньгами, но они « и без того уже много истратились, подписавшись на директорский портрет и на одну какую- то книгу, по предложению начальника отделения, который был приятелем сочинителю». Угодничество, составляющее норму в чиновной системе, помешало осуществиться не очень – то мощному порыву к человечности. Начальник отделения якшается с сочинителями; может быть и он не задумывается над содержанием книги своего приятеля, но по крайней мере вхож в сферу, о которой его подчиненные имеют самое смутное представление. Гоголь не выходит за пределы бытовой достоверности: начальник отделения (как часто бывало в столичных учреждениях) мог в прошлом и учиться в университете; притом развивается представление о раздробленности регламентированного чиновного мира.

Братство – истинная норма человеческих отношений - противостоит неоглядной системе ведомств и ступенек чиновной лестницы.

Гоголь особо подчёркивает тему нужды. «Есть в Петербурге сильный враг всех получающих 400 рублей в год жалованья или около того. Враг этот не кто иной, как наш северный мороз, хотя впрочем и говорят, что он очень здоров». Здоров, надо полагать, для тех, кто не должен и задумываться о расходах на теплую одежду. Указанием на жалованье определено и положении героя в обществе, и суть всего, о чем далее рассказывается: такая история, с такими перипетиями, с такой развязкой мыслима только с человеком, получающим 400 рублей в год (сшить шинель стоит около 80 рублей).

Система немилосердна к Акакию Акакиевичу: ему с рождения отведено самое незавидное место в жизни. Но как только возникла надобность в шинели, внешняя система на время перестала быть враждебной к герою, даже обнаружила некоторую благосклонность к нему. Наградных к празднику Акакий Акакиевич получил шестьдесят рублей, между тем как не мог и думать более чем о пятидесяти. Само положение человека, шьющего шинель, возвышает Акакия Акакиевича. « Он сделался как-то живее, даже тверже характером, как человек, который уже определил и поставил себе цель». Все вокруг Акакия Акакиевича в чём бы то ни было да продвигаются вперед, теперь и он оказался в ряду действующих своею волей во имя нарастающего самоутверждения. К действию его вынудила жестокая необходимость: без шинели не проживешь, а старую уже не починить. Но обновка Акакия Акакиевича - не только средство защититься от мороза, это – и атрибут, поднимающий его ступенькою выше в общем мнении. Поздравления с новой шинелью закончились приглашением на именины к помощнику столоначальника. Действительность ещё больше подобрела к Акакию Акакиевичу: открыт вход туда, куда он и заглянуть не мог.

Визит Акакия Акакиевича к помощнику столоначальника нарисован Гоголем как путешествие в новую действительность, доселе незнакомую герою. Акакий Акакиевич «несколько лет не выходил по вечерам на улицу», - тем более не бывал в «лучшей части города», где его поражает и свет, и обилие прохожих, и «лихачи в малиновых бархатных шапках». Картинка в «освещенном окошке магазина», возбудившая любопытство Акакия Акакиевича, на ней была изображена «какая-то красивая женщина, которая скидала с себя башмак, обнажившая таким образом всю ногу, очень недурную; а за спиной её, из дверей другой комнаты, выставил голову какой-то мужчина с бакенбардами и красивой эспаньолкой под губой». Зашевелились в душе Акакия Акакиевича кое-какие игривые идеи. На обратном пути, выпив в гостях шампанского, Акакий Акакиевич «даже подбежал было вдруг, неизвестно почему, за какою-то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения. Мысли героя оказываются непредвиденными.

Конечно, Акакий Акакиевич остаётся во всём этом Акакием Акакиевичем, и вспышки чего-то нового глохнут в нём. Но они есть, и они приведут к развязке повести.

Выход Акакия Акакиевича за пределы отведенной ему ячейки в какой-то, пусть в самой начальной мере освобождает его от механичности, заданности и мыслей, и действий. Это проявилось, впрочем, раньше – как только Акакий Акакиевич задался целью сшить шинель: «Один раз, переписывая бумаги, он чуть было не сделал ошибки». Прежде Акакий Акакиевич был застрахован от ошибок, потому что деятельность его была чисто механическая, исключала даже возможность непредвиденного результата.

«Действительность коварна к Акакию Акакиевичу его ограбили - торжество обернулось катастрофой. Второй выход Акакия Акакиевича из своей ячейки влечёт к окончательной гибели. Чиновники – сослуживцы не в состоянии помочь. Угодничество – общая норма отношений – встало на пути сострадания. Чем выше та сфера, куда во второй свой выход проникает Акакий Акакиевич в поисках помощи, тем более уничтожающий приём он встречает. Частный пристав ставит под сомнение его добропорядочность, а значительное лицо видит в нём прямо – таки потрясателя основ: «Что за буйство такое распространилось между молодыми людьми против начальников и высших!» Акакий Акакиевич и помыслить не мог о буйстве, но в предсмертном бреду и впрямь буянит: «сквернохульничал, произнося самые страшные слова», и «слова эти следовали непосредственно за словом «ваше превосходительство». Система, в которой Акакий Акакиевич только и мыслил своё существование, отвергла его, отказав ему в праве на самое необходимое участие и помощь. Логическое следствие – Акакий Акакиевич отвергает систему».

«Жизнь после смерти». Проблема финала

Некоторые моменты финала повести «Шинель» могли бы навести на мысль о фантазийности: мёртвый оживает, униженный становится мстителем, а обидчик – униженным и наказанным, то есть на лицо перемещение верха и низа. Однако всё это происходит на основе одной существенной посылки, вновь передвигающей всю ситуацию на другой уровень.

Понижение уровня в повести состояло в переходе от реального к проблематичному. «бедная история наша неожиданно принимает фантастическое направление». То есть продолжением реальных страданий персонажа становится призрачное торжество, венцом действительной несправедливости – проблематичная награда.

Само чередование планов ещё недостаточно, чтобы создать этот эффект. Нужна ещё их определённая иерархичность, превосходство основного плана над вторым (развёрнутым в финале) хотя бы в одном смысле - в смысле реальности. Технически это всё передано с помощью неявной фантастики финала. В финале «Шинели» всё более проблематично, призрачно, эмоционально тяжелее. Финал «Шинели» и финал «Вия» сходны, оба они относятся к реальному исходу действия как некие проблематично – иронические гипотезы. И они поэтому не смягчают трагического исхода, не растворяют его в другом противоположном настроении, но скорее усиливают основной тон сопутствующими контрастирующими нотами.

Наряду с ситуацией: жизнь после смерти – Гоголь часто останавливается на описании того, как относятся к смерти персонажи другие. Реакция на смерть – повторяющийся момент в развитии гоголевских произведений. В повести «Шинель» развёрнута эта тема: реакция на смерть персонажа. «Акакия Акакиевича свезли и похоронили. И Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нём его и никогда не было. Исчезло и скрылось существо ни кем не защищённое, никому не дорогое, ни для кого не интересное, даже не обратившее на себя внимание и естествонаблюдателя, не пропускающего посадить на булавку обыкновенную муху и рассмотреть её в микроскоп; - существо переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу, но для которого всё же таки, хотя перед самым концом жизни, мелькнул светлый гость в виде шинели, ожививший на миг бедную жизнь, и на которое так же потом нестерпимо обрушилось несчастье, как обрушивалось на царей и правителей мира»

Мы видим здесь разнообразные зарисовки, образы, детали накапливаются по одному признаку полному отсутствию какого либо участия или сострадания. В «Шинели» действие этих однонаправленных подробностей усилено прямым авторским обобщением («скрылось существоникому не дорогое» и т. д. ) и тем, что последнему противопоставлено общепринятая шкала ценностей, на которой Акакий Акакиевич помещён ниже насекомого, «обыкновенной мухи». Кажется, и сам Акакий Акакиевич принимает эту иерархию, смиряется с нею. Замечательно лёгкое и покорное отношение персонажа (со сторонней точки зрения) к самому факту смерти, как бы продолжающее его покорность и терпимость к унижениям и насмешкам в жизни («существо, переносившее покорно канцелярские насмешки и без всякого чрезвычайного дела сошедшее в могилу»); смерть уравнивается в ряду других неприятностей и бед, словно прибавляя к ним ещё одну, лишнюю; смерть обставляется словечками и оборотами, грозящими отобрать у неё её экстраординарность. «Сойти в могилу»- принятая перифраза смерти (ср. у Пушкина: «И в гроб сходя, благословил», «Я гробницы сойду в таинственную сень»), но «существо», сошедшее в могилу «без всякого чрезвычайного дела», придвигает этот акт почти к отправлению чиновничьей функции, причем в той упрощенной, примитивной форме, которая была уделом живого Акакия Акакиевича (так неожиданно преломляется прежний контраст – механического переписыванья и чуть – чуть усложненного «дела», к которому он оказался неспособен: «дело состояло только в том, чтобы переменить заглавный титул»).

Но, пожалуй, высшая точка безучастия и облегчения того, что не должно быть облегчено – реплика департаментского сторожа. «Несколько дней после его <Акакия Акакиевича>смерти послан был к нему на квартиру из департамента сторож, с приказанием немедленно явиться начальник де требует; но сторож должен был возвратиться ни с чем, давши отчет, что не может больше прийти, и на вопрос: «почему?» выразился словами: «да так, уж он умер, четвёртого дня похоронили». Здесь говорит не только каждое слово, но и каждая пауза между словами. Посланный к Акакию Акакиевичу сообщает вначале только одно – « что не может больше прийти», так как важно не то, что тот умер, а что не может выполнить распоряжения начальника, и если бы не спросили « почему?», то сторож счел бы себя вправе не упоминать о смерти как о вещи второстепенной. Разъяснение « да так, уж он умер» - это как указание причины – уважительной причины, - почему не может прийти, а добавление « четвёртого дня похоронили» - как дополнительный, самый сильный аргумент, как будто бы если бы не похоронили, то ещё можно было что-то спрашивать с неявившегося чиновника, а теперь- то уж явно нельзя.

«Таким образом узнали в департаменте о смерти Акакия Акакиевича, и на другой день уже на его месте сидел новый чиновник, гораздо выше ростом и выставлявший буквы уже не таким прямым почерком, а гораздо наклоннее и косее». Эти строки – завершающие строки всего отрывка - концентрируют взгляд на всем происходящем с точки зрения бюрократической машины. На потерю человека бюрократическая машина реагирует лишь как на выпадение винтика, требуя соответствующей замены, в коей ей было тотчас удовлетворено. Завершающий эффект всего отрывка в том, что констатирована полная заменяемость утраченного звена (винтика), заменяемость по его функции в системе целого. Все то, что составляло содержание « бедной жизни» Акакия Акакиевича и что несколькими строками выше специально было напомнено одной фразой повествователя («мелькнул светлый гость в виде шинели») – все это совершенно безразлично бюрократической машине, фиксирующей лишь то, как новый чиновник сидит и пишет в сравнении с предыдущим («гораздо наклоннее и косее»).

Для передачи событий, во-первых, в повести широко используется форма слухов: « По Петербургу пронеслись вдруг слухи, что у Калинкина моста », « Впрочем, многие деятельные и заботливые люди поговаривали» и т. д.

Во-вторых, вводится особый тип сообщения от повествователя – сообщения о факте, якобы случившемся в действительности, но не имевшем законченного, определенного результата. « Один из департаментских чиновников видел своими глазами мертвеца и узнал в нем тотчас Акакия Акакиевича; но это внушило ему, однако же, такой страх, что он бросился бежать со всех ног и оттого не мог хорошенько рассмотреть, а видел только, как тот издали погрозил ему пальцем». «Булочник какого-то квартала в Кирюшкином переулке схватил было уже совершенно мертвеца за ворот», но тому удалось убежать, блюстители порядка « не знали даже, был ли он точно в их руках».

Кстати, идентификация таинственного лица и Акакия Акакиевича самим повествователем нигде не производится. Говорится лишь об узнавании, опознании Акакия Акакиевича другими персонажами.

Всё это создавало предпосылки для сугубо рационалистического истолкования финала. Верх взял по этой части, пожалуй, попечитель Санкт-Петербургского учебного округа Г. Волконский, который в связи с цензурным рассмотрением «Шинели» так интерпретировал её финал: « В городе распространился слух, будто умерший чиновник бродит по ночам у какого-то моста и в отмщение за свою трату снимает шинели с проходящих. Разумеется, этот слух был распущен ворами, которые распоряжались тут от имени мертвеца».

Добавим в интересах точности, что только один раз в черновой редакции Гоголь назвал неизвестное лицо Акакием Акакиевичем: «Акакий Акакиевич стал показываться иногда и дальше Поцелуева (моста)». Но в окончательном тексте имя убрано: «Мертвец – чиновник стал показываться даже за Калинкиным мостом», что свидетельствует о целенаправленности «приема».

Особенно тонко обработано то место, где повествуется о нападении «мертвеца» на значительное лицо. Прямой идентификации таинственного персонажа с Акакием Акакиевичем мы также не наблюдаем; происходит лишь узнавание его другим персонажем, но на этот раз – узнавание определенное, без колебаний; иначе говоря, действие имеет законченный результат («узнал в нем Акакия Акакиевича»). Реплика грабителя значительному лицу: « Твоей – то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да ещё и распек – отдавай же теперь свою!» - реплика, которая могла принадлежать только Акакию Акакиевичу, ещё более усиливает определенность. Но в том – то и дело, что наибольшая определенность обусловлена наибольшей ступенью субъективности персонажа: значительное лицо узнает Акакия Акакиевича в состоянии « ужаса». Далее мы читаем: «Ужас значительного лица превзошел все границы, когда он увидел, что рот мертвеца покривился и, пахнувши на него страшно могилою, произнес такие речи: «А! так вот ты, наконец!» и т. д.

Замечательная особенность этого текста в том, что в нем опущен, «утаен» глагол, выражающий акт слушания. Значительное лицо не слышал реплику «мертвеца»! Он её видел. Реплика была немой; она озвучена внутренним, потрясенным чувством другого лица.

Нужно ещё добавить, что перед этим почти незаметно проведена психологическая мотивировка «встречи»: сообщается о добрых задатках значительного лица (« его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им обнаруживаться»), говорится о том впечатлении, какое произвела на него смерть Акакия Акакиевича (« он остался даже пораженным, слушал упреки совести и весь день был не в духе»), не забыто и упоминание о вине (« за ужином выпил он стакана два шампанского – средство, как известно, недурно действующее в рассуждении веселости»). Благодаря этому фантастика искусно придвинута к самой грани реального, и мы можем сказать, перефразируя Достоевского, что не знаем, вышло ли это видение из «природы» персонажа или он «действительно один из тех, которые соприкоснулись с другим миром».

«Но все же в целом роль фантастического в «Шинели» уже сложнее обычной функции завуалированной фантастики. Сложнее благодаря тому, что «странное воспринимается на фоне четко очерченного факта - смерти Акакия Акакиевича и весь финал, несмотря на некоторое стилистическое сходство, структурно отличается от предшествующего повествования. Фраза рассказчика: « Но кто бы мог вообразить, что здесь ещё не всё об Акакии Акакиевиче, что суждено ему на несколько дней прожить шумно после своей смерти, как бы в награду за непримеченную никем жизнь» - эта фраза иронично – серьезна».

В «Шинели» скрыта тонкая игра, контраст «бедной истории» и её «фантастического окончания». Там, где наше моральное чувство уязвлено, нам предлагается «компенсация», несмотря на подсознательную уверенность, что она невозможна и что об Акакии Акакиевиче рассказано действительно « всё». В фантастическом эпилоге действие развивается по контрасту к отнюдь не фантастической, «бедной истории»: вместо Акакия Акакиевича покорного – чиновник, заявляющий о своих правах, вместо утраченной шинели – шинель с генеральского плеча, вместо « значительного лица», недоступного чувству сострадания, - «значительное лицо», смягчившееся и подобревшее. Но в тот момент, когда мы казалось, готовы поверить в невероятное и принять «компенсацию», завуалированная фантастика, оставляя всё описываемое на уровне проблематического, напоминает, как мизерна и нереальна сулившаяся «награда».

В повести «Шинель» осуществлен принцип «мира наизнанку», торжество справедливости («последние станут первыми») окутан очень сложным, как бы колеблющимся светом. В значительной мере это достигнуто благодаря особой форме фантастики.

В «Шинели» восстановление справедливости сопряжено не с отказом человека от воли, а с тем, что человек осознает и собственной волей осуществляет свои права. Для этого гоголевскому герою потребовалось переместиться в фантастическое инобытие. Но как не фантастичен гоголевский идеал всеобщего человеческого братства, так же не фантастичны и представления о человеке, требующем своих прав и несущем возмездие.

Нефантастическая фантастика в повести Н. В. Гоголя «Шинель»

В повести «Шинель» есть адекватная и близкая по форме фантастики нефантастическая фантастика. Она располагается в плоскости странно – необычного.

В произведении мы будем различать выражение странно- необычного в плане изображения и в плане изображаемого.

Странно - необычное в плане изображения.

В повести можно установить алогизм в речи повествователя. Одна из разновидностей этой формы состоит в следующем. Констатировано какое-то качество персонажей, группы персонажей и т. д. , требующее подтверждения, но вместо этого утверждается совсем другое. Например, фамилия Башмачкина «произошла от башмака» и что «каким образом произошла она от башмака, ничего этого не известно», повествователь добавляет: «и отец, и дед, и даже шурин и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах»

Странность не только в том, что «в числе предков героя назван шурин», но и самом так сказать существовании последнего: «какой шурин, то есть брат жены, может быть у холостого Башмачкина?»

Разновидностью алогизма речи повествователя являются и такие случаи, когда, объявляя свою верность принятому жанру, требованиям читателя и т. д. , автор приступает к подробной характеристике персонажа, которая тут же отменяется. Например, после фразы « так как уже заведено, чтобы в повести характер всякого лица был совершенно означен, то подавайте нам и Петровича сюда» сообщается главным образом, как пил Петрович. Сюда же относится ещё один каламбур: «В полиции сделано было распоряжение поймать мертвеца живого или мертвого»

Странно – необычное в плане изображаемого.

Странное – необычное в поведении персонажей в повести.

Это те поступки и действия, о которых, например, в черновой редакции в «Шинели» сказано: «Так уж странно создан человек, иногда он и сам не может сказать, почему он что-нибудь делает». В новой редакции: «Акакий Акакиевич даже побежал было вдруг, неизвестно почему, за какою – то дамою, которая, как молния, прошла мимо и у которой всякая часть тела была исполнена необыкновенного движения. Но, однако ж, он тут же остановился и пошел опять по– прежнему»

Странное и неожиданное в суждениях персонажей в повести, например: «Ну нет, - сказал Акакий Акакиевич, - теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром: он после канунешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того» В этом отрывке мы видим, что проявлением странного является сама речь персонажа: ход его умозаключения, организация фразы, сцепление предложений.

Странное и необычное в именах и фамилиях персонажей повести.

В «Шинели» «игра» имен – странных и обычных – становится предметом переживаний персонажей «проблемы выбора» для последнего». «Родительнице предоставили на выбор любое из трёх, какое она хочет выбрать: Моккия, Соссия, или назвать ребёнка во имя мученика Хоздазата. «Нет,- подумала покойница,- имена-то всё такие». Чтобы угодить ей, развернули календарь в другом месте; вышли опять три имени: Трифилий, Дула и Варахасий «Какие все имена, я, право, никогда и не слыхивала таких. Пусть бы ещё Варадат или Варух, а то Трифилий и Варахасий».

Комизм этой сцены, «увеличивается тем, что имена, предпочитаемые родильницей, нисколько не выступают из общей системы». На фоне Ивана и Петра Акакий – это экзотика; на фоне Соссия, Хоздазата и т. д. это возвращение к принятому, знакомому, почти повседневному. Комизм возрастает ещё и от того, что предпочитаемым именем оказывается в конце концов наличное имя, так сказать, в удвоенном виде; персонаж «капитулирует» перед открывшейся вдруг сложностью жизни, перед странной игрой имён. «Уж если так, пусть лучше будет он называться, как и отец его. Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий».

Непроизвольные движения и гримасы персонажей в повести.

Казалось бы, пустячная и случайная деталь, но в этот момент персонажи не могут контролировать свои движения, хотя давно уже отступила на задний план сверхъестественная причина, вызывавшая эти казусы. Например: «Ребёнка окрестили, при чём он заплакал и сделал такую гримасу, как будто бы предчувствовал, что будет титулярный советник». Или: «Наслаждение выражалось на лице его <Акакия Акакиевича>; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его». И, наконец: «Лицо чиновника было бледно, как снег, и глядело совершенным мертвецом Он увидел, что рот мертвеца покривился, и пахнул на него страшно могилою»

Итак, мы видим, что фантастика у Гоголя ушла в быт, в вещи, в поведение людей и в их способ мыслить и говорить.

«У Гоголя, - писал С. Шамбинаго, - символами являются очень обыкновенные и простые люди; зритель или читатель подходит к ним доверчиво, даже весело смеется карикатуре, до тех пор только, пока на него близко не глянет каменящее лицо Медузы».

Мы можем теперь сказать, что действительность сама приобретает некую призрачность и порою выглядит фантастической. Это впечатление порождается целой сетью искусно рассредоточенных в повествовательной ткани образов. Порождается описанными в повести формами проявления странно – необычного в речи повествователя, в поведении персонажей, в именах и фамилиях и т. д.

Хотя формы прямой фантастики далеко еще не исчерпали себя и продолжают успешно развиваться в современном искусстве, но особое значение приобрела также и «нефантастическая фантастика».

Каждое новое поколение пытается найти свои способы усовершенствования российской жизни. При этом время от времени обращается внимание на нравственный уровень современного общества, который во многом определяет качество жизни. Мы видим, что одним из первых четко и определенно «диагностировал» болезнь нашего общества Николай Васильевич Гоголь ещё почти два века тому назад. Воспитывать свою душу и благотворно воздействовать на окружающих - только таким путем может происходить эволюционное развитие каждого человека и общества в целом. А отсутствие такого развития грозит тяжелыми последствиями. И Гоголь это предчувствовал.

Человек, всю жизнь глубоко верующий, православный, Гоголь считал, что, если ему удалось приобрести определенный духовный опыт и пройти некоторый путь самосовершенствования, он должен поделиться с близкими людьми приобретенной мудростью. Его собственный опыт должен послужить счастью других.

Он стремился способствовать тому самому «образованию души» частного человека, без чего не сложится и благополучие всего общества. Как будто подводя итог, своим размышлениям, он в конце жизни утверждал: «Общество тогда только поправится, когда всякий частный человек займётся собою и будет жить как христианин, служа Богу теми орудиями какие ему даны, и стараясь иметь доброе влияние на небольшой круг людей, его окружающих. Все придёт тогда в порядок, сами собой установятся тогда правильные отношения между людьми, определятся пределы законные всему. И человечество двинется вперёд».

«Обо мне говорили, писал Гоголь, - но главного, существенного не определили. Его слышал только Пушкин. Он мне говорил всегда, что ещё ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлости пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает из глаз, - мелькнула бы крупно в глаза всем. Вот моё главное свойство, одному мне принадлежащее». Он был последовательным противником серого, плоского правдоподобия; раскрывая характерное в явлениях, как мы видим, он прибегал к фантастике, гротескности, гиперболичности».

Всё это мы видим в гоголевской «Шинели», все реалии жизни « маленького человека». Был ли главный герой счастлив? Да. Всего один день. Эта реальная «жизнь наизнанку» погубила его. Он искал защиты, а получил оскорбление и унижение. Не смог пережить их, заболел и умер. Но кто смог защитить его? «Призрак». После смерти «призрак» встретил значительное лицо и сорвал с него шинель, напугав чиновника, что тот вдруг стал лучше относиться к людям.

Ироническая проблематичность – ведущий мотив фантастического финала, проблематично всё торжество справедливости, чувство моральной компенсации как для персонажей, так и для читателей. Даже идентификация «призрака» и Акакия Акакиевича отсутствует. Гоголь нарочито путает карты, что естественно ожидать в зоне той проблематичности, в которой действует его герой. И до «падения», и после он остается гонимым, преследуемым, выталкиваемым из человеческой общности существом.

Гоголь сочувствует судьбе героя. Он призывает нас быть внимательными друг к другу и как бы предупреждает, что человеку придётся отвечать в будущем за нанесённые ближнему обиды.

В современном обществе, на мой взгляд по – прежнему остро стоят проблемы нравственности, морали, доверия к власти, социальной справедливости. «Шинель» с новой силой обличает уродливость общественных отношений нового века в России, приобретает большую выразительность.