Понтий Пилат в изображении Булгакова и Айтматова

Работа «Понтий Пилат в изображении М. А. Булгакова и Ч. Т. Айтматова» посвящена не судьбе отдельного человека, семье или группе людей – в ней рассматриваются вечные, непреходящие проблемы противоборства добра и зла, свободы духа человека, отношения его с обществом, актуальные для человека любой эпохи.

Оказалось, что совсем не просто осмыслить роль библейского сюжета в произведениях писателей, понять отличие образа Понтия Пилата в изображении Булгакова и Айтматова.

Нужно заметить, что исследуемая тема в современной критике раскрыта недостаточно. Так, изучая данный аспект, удалось познакомиться лишь с некоторыми статьями, касающимися понимания образа Понтия Пилата. Абрагам П. Р. считает, что «беспредельное одиночество Пилата осмысляется как естественное следствие подчинения надличностной идее, превращающей человека в функцию власти и государства». «Всесильный римский прокуратор Понтий Пилат, – считает В. В. Новиков, – вынужден подчиниться обстоятельствам, согласиться с решением иудейского первосвященника, послать на казнь Иешуа». Противоположной точки зрения придерживается Т. М. Вахитова: «Понтий озабочен лишь тем, что после казни Иешуа не найдется человека, который смог бы с такой легкостью снять приступ головной боли и с кем можно было бы с такой свободой и взаимопониманием беседовать о вопросах философских и отвлеченных». Раскаянием и страданиями Пилат искупает свою вину и получает прощение. Делается намек на то, что Понтий Пилат и сам является жертвой. Такое наблюдение сделал в этой связи Б. М. Гаспаров: «появление перед глазами Пилата видения – головы императора Тиберия, покрытого язвами, быть может, является отсылкой к апокрифическому сюжету, согласно которому больной Тиберий узнает о чудесном враче – Иисусе, требует его к себе и, услышав, что Иисус казнен Пилатом, приходит в ярость и приказывает казнить самого Пилата». Апофеозом мужественной победы человека над самим собой называет В. В. Химич долгожданную прогулку по «лунной дороге». Мастер «отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».

Не удалось познакомиться ни с одной критической статьей – сопоставительным анализом изображения Понтия Пилата Булгаковым и Айтматовым. Считаем, что данная тема нуждается в дальнейшей разработке.

Цель статьи – сопоставить изображение Понтия Пилата в романе «Мастер и Маргарита» Булгакова и «Плаха» Айтматова.

Задачи, вытекающие из поставленной цели, следующие:

• осмыслить роль библейского сюжета в романе Булгакова и Айтматова;

• раскрыть своеобразие в передаче легенды о Христе и отличие в изображении характера, действий и нравственного выбора Понтия Пилата;

• исследование оформить для использования на уроках литературы в 11 классе.

Объектом статьи в работе выступают нравственные начала, выработанные человечеством с момента его возникновения и исторического развития.

Предметом исследования стали библейские сюжеты, используемые в произведениях М. А. Булгаковым и Ч. Т. Айтматовым, их интерпретация в текстах романов.

Используя методы аналитического чтения, сравнения и сопоставления, нашли общие и отличительные направления в изображении Понтия Пилата.

Библейские главы о Понтии Пилате

Два тысячелетия назад была создана Библия, но еще много в ней тайн, одна из которых – день из жизни прокуратора Иудеи, ставший вечностью для самого Понтия Пилата.

27 глава Евангелия передает сюжет о суде, когда «все первосвященники и старейшины народа» требовали от прокуратора Понтия Пилата, чтобы тот «предал смерти» Иисуса.

Когда Иисус предстал пред правителем, Пилат осведомился: «Ты Царь Иудейский?» и услышал в ответ: «Ты говоришь». Но на дальнейшие вопросы прокуратора и обвинения первосвященников арестованный не реагировал, оставаясь безмолвным.

«На праздник же Пасхи правитель имел обычай отпускать народу одного узника, которого хотели. Был тогда известный узник, называемый Варавва; когда собрались они, сказал им Пилат: «Кого хотите, чтобы я отпустил вам: Варавву, или Иисуса, называемого Христом?» ибо знал, что предали Его из зависти. Между тем, как сидел он на судейском месте, жена его послала ему сказать: «Не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него». Но первосвященники и старейшины возбудили народ просить Варавву, а Иисуса погубить. Тогда правитель спросил их: «Кого из двух хотите, чтобы я отпустил вам?» Они сказали: «Варавву». Пилат говорит им: «Что же я сделаю Иисусу, называемому Христом?» Говорят ему все: «Да будет распят». Правитель сказал: «Какое же зло сделал Он?» Но они еще сильнее кричали: «Да будет распят». Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и умыл руки перед народом, и сказал: невиновен я в крови Праведника Сего: «Смотрите вы». И, отвечая, весь народ сказал: «Кровь Его на нас и на детях наших». Тогда отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие».

Образ Понтия Пилата в изображении М. Булгакова и Ч. Айтматова

Именно библейский Пилат стал прототипом художественного образа в романах Булгакова и Айтматова, но каждый писатель пошел своим путем.

Интерес Булгакова к истории общеизвестен. В архивах с пометками писателя («особо важное», «посмотреть», «найти») стоит тема «Христианская эра». Среди уже первой редакции романа «Мастер и Маргарита» существовали тетради с надписями: «О Боге», «О дьяволе» и рассказ Воланда о суде Пилата над Иешуа, для чего писатель использовал богословскую, историческую, художественную литературу.

Отношение к религии Айтматова противоположно мировоззрению Булгакова. Киргизский писатель не слукавил, когда заявил в «Литературной газете», что он атеист. Его роман – атеистический апокалипсис нашего времени: вот что будет с человечеством, если оно порвет связи с Природой, с Абсолютом, с мировым смыслом.

И все же, несмотря на разницу в отношении к библейской истории, особое место в произведениях обоих писателей уделяется рассказу о суде римского наместника в Иудее над Иисусом. Имя Понтия Пилата, возможно, родственно латинскому слову pilum («копье»), отсюда булгаковское определение: «всадник с золотым копьем». Другое толкование: «сын короля звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы» – восходит к средневековой немецкой легенде, по которой отец Пилата был король-астролог Ат, а мать – дочь мельника Пила.

Образ Пилата сложный, изменяющийся на протяжении всего действия. Прокуратор Иудеи, реальный человек, существование которого удостоверено документально, принимает облик Пилата-легенды, становится воплощением содержания, влагаемого в его имя, сохраняя при этом черты живой, конкретной индивидуальности.

Библия не передает душевного состояния Понтия Пилата и Иисуса, судит беспристрастно, констатирует случившееся как факт. Булгаков и Айтматов, «оживляя» героев, сумели показать их такими, какими представляли сами, наделяя характерами согласно собственному мировоззрению, отношению к вечным нравственным проблемам.

Сюжет о Понтии Пилате разработан Булгаковым и Айтматовым с чрезвычайной точностью: каждый эпизод, каждая деталь необходимы для осуществления художественно-идейного замысла писателей. Но во многих случаях раскрытие смысла, вложенного в ту или иную деталь, требует особенно пристального внимания.

Диалог-допрос занимает важное место в истолковании библейского сюжета. Булгаковский прокуратор сидит как каменный, чуть шевелит губами, потому что раздавлен безжалостным недугом – гемикранией, «непобедимой, ужасной болезнью, от которой нет никакого спасения». Многие критики полагают, что автор наделил своего героя этими жестокими страданиями, чтобы Иешуа мог совершить чудо. Однако такое объяснение не исчерпывающее. «Адская» головная боль, преследующая Пилата, «ненавистный» запах розового масла – внешние знаки душевного неустройства. Но страдания наместника Иудеи сделали его открытым к восприятию великого духовного события, каким станет для него встреча с пророком.

Айтматов представляет прокуратора негодующим и оскорбленным: за желчными и жесткими словами Понтий пытается спрятать раздражение на самого себя за медлительность и необъяснимую нерешительность по поводу утверждения приговора Иисусу.

Диалог между прокуратором и Иешуа Га-Ноцри в «Мастере и Маргарите» распадается на две части. Первая посвящена разбору дела по обвинению подсудимого в подстрекательских речах на базаре. В пергаменте сказано, будто Иешуа призывал народ разрушить Ершалаимский храм.

В процессе допроса происходят непостижимые для Пилата события. Привычное соотношение судьи и обвиняемого нарушается, они как бы меняются местами. Иешуа не судит игемона, а как «великий врач» стремится, избавив его от физических страданий, принести духовное исцеление. Впервые Пилат столкнулся с недоступной пониманию нравственной силой.

– А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь слова «добрые люди»? ты всех, что ли так называешь?

– Всех, – ответил арестант, – злых людей нет на свете.

– Впервые слышу об этом, – сказал Пилат

Его жизненный опыт, мировоззрение, иронический ум сопротивлялись воздействию странных речей философа, – и все же прокуратор неощутимо для себя становится другим. Необычно, что перемена происходит не во взгляде на жизнь, а в духовной сущности человека. Прежний Пилат до встречи с Иешуа, выслушав дерзкие слова арестанта, воспылал бы гневом (как это происходит с айтматовским римским наместником). Этот же, к изумлению секретаря, дает приказ: «Развяжите ему руки». Понтий ищет средство восстановить утраченное равновесие между судьей и подсудимым, оправдать обвиняемого, не нарушая своих обязанностей. В его голове складывается формула: «Игемон разобрал дело бродячего философа Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный ему Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает»

Найдя, как ему казалось, правильное решение, прокуратор поднял глаза на арестованного «и увидел, что возле того столбом загорелась столбом пыль». Столб света, подобный нимбу, – предзнаменование событий на Голгофе, но Пилат не понял знамения. И этот столб света отделяет вторую часть диалога от первой.

«Прочитав поданное, он (Пилат) еще более изменился в лице. Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к вискам и застучавшая в них, только у прокуратора, что-то случилось со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец. И со слухом свершилось что-то странное – как будто вдали проиграли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался носовой голос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении Величества»

Иешуа предъявлено второе обвинение, на этот раз об оскорблении Величества. Возникла альтернатива: либо прокуратор спасет обвиняемого, нарушив государственный закон и свою обязанность охранять престиж императора, либо отправит на крест «ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача». Но еще раньше, чем эта дилемма была осознана Пилатом, он сделал свой выбор: «Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные: «Погиб!. », потом: «Погибли!. И какая-то совсем нелепая среди них о каком-то бессмертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую тоску».

Странное видение прокуратора – конечно же, не простой оптический обман, вызванный приливом крови к больной голове. Так же, как и сама головная боль игемона, – явление отнюдь не сугубо медицинское. Голова у Пилата уже давно болит, видимо, с тех пор, как он, по словам Иешуа, «производящий впечатление очень умного человека», осознал, что служит не великому кесарю, а плешивому комедианту и порочному самодуру с «венцом Венеры» на лбу, который и является в момент диалога с бродячим философом перед внутренним взором игемона. Именно перед внутренним взором, в скрытом самосознании героя, ибо Пилат – человек с расколотым сознанием (действительно, с расколотой головой), который давно говорит не то, что думает, а интуитивно осознает. И зрение Пилата – тоже двойное: показное, официозное, скорректированное (как и все здравницы в честь Тиберия) на чужие уши, потенциально опасные для карьеры и для жизни самого прокуратора, – и подлинное, скрытое, глубоко загнанное в подполье подсознания. Одинокий, замкнутый, окончательно потерявший веру в людей, поместивший всю свою привязанность на собаку, что сразу же открывается прозорливцу Иешуа, Пилат, в сущности, глубоко несчастен.

Нужно заметить, что Понтий Пилат из «Плахи» совершенно не похож на булгаковского героя.

Пилат – последний человек, с которым беседует Иисус. Готовясь к смерти, приговоренный не боится высказать всю правду – и ту, которую постиг умом и сердцем, и ту, которая дарована свыше. Прокуратор – атеист и прагматик, не способный усомниться в могуществе Рима – наиболее подходящий оппонент для Иисуса.

Можно проследить за диалогом двух людей, стоящих на противоположных позициях во всем, начиная от убеждений и заканчивая социальным положением палача и жертвы.

– Не знаю, не пойму, кто и почему тебе верит.

– Мне верят, те, кого толкают ко мне притеснения, вековая жажда справедливости

– Не ищи дураков. Вот теперь я убеждаюсь окончательно, что твое место на кресте, только смерть может унять тебя.

– Ты ошибаешься, правитель высокий, смерть бессильна перед духом

– Признай, что лжепророкне уверяй, что ты царь Иудейский

– Зачем я будуотрекаться от учения Господа таким образом, чтобы тебе и кесарю было выгодно, а истина страдала?

– Не темни. Что выгодно для Рима, то превыше всего.

– Превыше всего истина, а истина одна не пристало отрекаться от того, что сказано во имя истины. И втрое – не пристало брать грех на себя за несодеянное, чтобы от молвы отбелиться.

– Но прежде умрешь ты. Итак, ты идешь на смерть, какой бы ни был путь к спасению?

– К спасению мне только один путь оставлен.

– К какому спасению?

– К спасению мира».

Пораженный упрямым неразумием Иисуса, Пилат из любопытства хочет понять, как можно идти на смерть ради явно бредовых идей, ради Бога, который, собственно говоря, лишь теория. Он, прокуратор, твердо знает, жизнь – самое ценное, что есть у человека, и прожить ее надо так, как это предписывают властители, и вдруг перед ним возникает необъяснимое, нестандартное, не имеющее аналогов в его голове и уже по тому одному не имеющее права на существование. В некоторой растерянности продолжает Пилат вопросы этому нелепому человеку:

– Допустим, твое учение верно, тогда скажи: когда наступит тот день второго твоего пришествия? И если ожидание будет длиться долго, невообразимо долго, то зачем это человеку? Ведь в том, что не исполниться в течение жизни, для него мало проку.

– То, что второго пришествия ждать придется долго, это верно. Но суть в другом. Создатель наделил нас высшим благом в мире – разумом. Как распорядимся мы небесным даром, в этом и будет история человечества. А посему – как долго ждать придется того дня, в который ты не веришь, правитель, зависеть будет от самих людей».

Жизнь могущественного человека, повелителя судеб многих людей, действительно, «скудна», ибо булгаковский игемон – несвободный человек, вынужденный постоянно взвешивать каждое свое слово, балансирующий на краю пропасти с риском сорваться в бездну величайшего гнева, разыгрывающий какой-то жалкий спектакль перед подчиненными – одним словом, разучившийся смотреть в лицо жизни, в глаза другому человеку, видеть истину, правду. Страдания наместника Иудеи сделали его открытым к восприятию великого духовного события, каким станет для него встреча с пророком.

А ведь раньше прокуратор был иным, у него было другое мировоззрение. Булгаков трижды напоминает о прошлом своего героя, когда прокуратор пребывал в должности командира кавалерийской турмы – мужественным воином, смело глядящем в лицо опасности. И каждый раз такое напоминание – контрастный фон нынешнему Пилату, его нестабильному душевому состоянию, двойному зрению, которое, в конце концов, приводит всадника Золотое копье к «самому страшному пороку» - трусости.

Пилат и вправду разделит с Иешуа Голгофу на безжалостном ершалаимском солнцепеке. И начнется она в то самое утро, когда он допрашивал бродячего философа, а затем объявлял приговор воюющей толпе. «Пилат выкрикивал слова и в тоже время слушал, как на смену гулу идет великая тишина. Теперь ни вздоха, ни шороха не доносилось до его ушей, и даже настало мгновение, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло». Так в очередной раз происходит провал зрения Пилата, а точнее его прозрение, постижение внутренним оком своей грядущей судьбы.

Вынесение приговора невиновному – серьезное испытание для римского наместника. Для успокоения совести Понтий Пилат Булгакова пробует убедить первосвященника в неверности принятого Синедрионом решения: отпустить на свободу разбойника Вар-раввана вместо «юного бродячего юродивого» Га-Ноцри. Три раза задает один и тот же вопрос Понтий Пилат первосвященнику, чтобы убедиться в «недоразумении», хотя сам вынес смертный приговор Иешуа. Почувствовав «непонятную тоску», пронизавшую все существо, прокуратор угрожает Каифе, но его слова ничего не значат: уже отправлен «губителем Пилатом» на казнь бродячий философ. И так же неотвратимо, как распятие философа, пришло «бессмертие» для Пилата, как расплата за малодушие и трусость. В «ненавистное бессмертие» он унесет свою тоску от сознания того, что «он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал».

Айтматовский прокуратор, «в мыслях» находя «согласие с собой», успокаивается, потому что ему не придется вести неприятных разговоров с первосвященником, «открыто требующим от имени синедриона утвердить решение суда по поводу Иисуса». Понтий Пилат умыл руки, почувствовав облегчение, так как считает, что сделал все от него зависящее. Христос уходит, оставив прокуратора без ответа, но с пророчеством: «И все-таки в истории останешься ты, Понтий Пилат».

«Жестокий прокуратор» Иудеи познал смирение. Поднявшись над собой, Пилат, однако, не утратил того, что является сердцевиной его личности. Евангельский Пилат задает Иисусу вопрос, на который не ждет ответа: «Пилат сказал Ему: что есть истина? И, сказав это, опять вышел к Иудеям».

Пилат Булгакова и в бессмертии жаждет продолжения диалога с Иешуа. И в том счастливом сновидении, которое подтвердило, что «казни не было», прокуратор и философ спорят о чем-то сложном и важном, причем ни один из них не может «победить другого». Но, тем не менее, звучит фраза: «И, может быть, до чего-нибудь они договорятся». Кажется, что в этих словах заключен многообразный смысл. Остается неизвестным, достигнут ли они согласия в вопросе об истине. Диалог остается открытым.

Роль художественных деталей в раскрытии образа Понтия Пилата

Большую роль в раскрытии образа Понтия Пилата играют художественные детали.

Казалось бы, один и тот же человек, даже в изображении разных писателей, должен обладать сходством. Но в романе Айтматова Пилат с «коричневым лоснящимся лицом», «плотной крепкой шеей», «сиплым голосом». Булгаков же рисует человека с «мученическими глазами», «желтым лицом». Тона смягчены.

Римский наместник Булгакова сразу разглядел за внешностью бродяги умного и рассудительного человека. Хотя называет подсудимого «лгуном», сам в это не верит и поэтому призывает Иешуа «не притворяться глупым».

Для Понтия из «Плахи» арестованный – «шут» и «чудак». И все же прокуратор не сомневается, что тот, «умный, хитрый и коварный», «ведет свою игру». «Прокуратор приписывал Иисусу те помыслы, которые в тайная тайных, не надеясь на осуществление, лелеял сам». Именно это раздражает Понтия больше всего. Терзаясь сомнениями, ставя себя на место осужденного, Пилат испытывает одновременно чувство ненависти и любопытства: он решил, «всякий раз ставя себя» на место «жалкого иудея», выяснить до конца, «чем грозили римской власти мысли и действия этого Иисуса». Во время допроса прокуратор все больше распаляется от откровенности и непочтительности «злоумышленника», повышает голос до сипоты, лицо, «презрительно-холодное» вначале, искажается от гнева и удивления, покрывается темно-коричневыми пятнами.

Айтматовский прокуратор ужасается, «представив распятие на кресте», но не предпринимает реальных действий, чтобы помочь Иисусу. Пилат сдается гнусному городу, который «ждал жертвы». У Булгакова игемон после вынесения приговора понимает, что изменить ничего нельзя, поэтому испытывает «самый страшный гнев, гнев бессилия». Чтобы прекратить страшные мучения бродячего философа, игемон отдает тайный приказ, и палач подносит к губам распятого пропитанную водой губку на конце копья. А после тем же оружием «тихонько кольнул Иешуа в сердце». Не странно ли совпадение, что Булгаков называет Понтия Пилата «всадником Золотое копье» и смерть Иешуа принимает именно от копья (Пилата!)?

Если в «Плахе» записка от жены с просьбой не причинять «непоправимого вреда» скитальцу – своего рода заклинание от неверного шага, то в «Мастере и Маргарите» звучит «Закон об оскорблении Величества», послуживший причиной трусости игемона, которая привела его к вечному наказанию бессмертием.

Еще одна деталь, не случайно показанная писателями на страницах романа, – птица. В «Мастере и Маргарите» это ласточка, в «Плахе» – «не то орел, не то коршун».

В мифологии образ ласточки трактуется двояко: это или вестница добра, надежды, возрождения, или символ связи с иным миром, смертью, опасностью. Существует утверждение, что ласточка – одно из воплощений Христа. У Булгакова птица появляется в самые важные моменты. Когда стремительная ласточка влетает в колоннаду и делает круг под потолком, в голове прокуратора складывается «формула» спасения Иешуа. Крылья ласточки почти касаются головы Понтия, и птица вылетает на волю. Когда же был вынесен приговор, ласточка лишь впорхнула на балкон.

Зловеще кружит над айтматовским дворцом Ирода Великого птица-хищник. Стремительность и злоба характеризует коршуна, который символизирует надвигающуюся беду. Орел – знак царственного одиночества.

У Айтматова же Пилат появляется лишь во II части романа, хотя центральной фигурой, как и у Булгакова, является не Христос.

Булгаков в романе «Мастер и Маргарита» отходит от традиционных трактовок и смотрит на зло не как на досадную помеху. В понимании писателя зло, которое олицетворяет собой Понтий Пилат, является действенным началом, камнем, способным разбудить тихую заводь «добра», поднять волну, разрушающую связь между понятиями «добро» и «смирение», ибо смирение, как таковое, пассивно по своей сути и обречено на поражение в жестокой схватке за выживание.

Айтматов в романе «Плаха» задает вопросы, которые в недавнее время считались кощунственными для нашей «атеистической веры», не допускавшей не только сомнения, но и любой живой мысли. Поэтому писатель пытается проникнуть в суть христианства, говорит о насущной необходимости нынешнего времени, слишком далеко зашедшего по пути бездуховности.

Многие критики сравнивали увиденного Авдием, героем айтматовского произведения, Христа и его разговор с Понтием Пилатом с теми же мотивами у Булгакова, однако из этого сопоставления невозможно извлечь ничего позитивного. Авдий - наш, а не Булгакова современник. Тем более что нельзя отказать писателю в праве размышлять на исторические темы только потому, что до него на эту тему размышлял кто-то еще. А то, что современная история и жизнь не могут обойтись без вопроса о христианстве и его роли говорить не приходится.

Проведя наблюдение, я увидела, что Понтий Пилат у Булгакова и Айтматова отличаются внешне и внутренне. Больше симпатичен мне булгаковский герой: все же он милосерднее и терпимее, чем Пилат, изображенный в «Плахе».

Так как в процессе работы не удалось познакомиться с сопоставительным анализом изображения Понтия Пилата в отечественном литературоведении (их еще нет), я пришла к следующему заключению. Считаю, что эта работа поможет учащимся в осмыслении образа Понтия Пилата.

Изучив и проанализировав образ Понтия Пилата в представлении М. А. Булгакова и Ч. Т. Айтматова, я пришла к выводу, что значение библейского героя в произведениях можно истолковать по-разному.

Пилат в Библии не участвует в заговоре против Богочеловека, однако, боясь бунта черни и не желая ссориться с первосвященником, «умыл руки перед народом и сказал: невиновен я в смерти Праведника сего» «отпустил им Варраву, а Иисуса предал на распятие».

Булгаков считает, что нравственный закон, заключенный внутри человека, не должен зависеть от религиозного страха перед грядущим возмездием. Проблемы любви и равнодушия, трусости и раскаяния, добра и зла раскрыты во всем блеске его мастерства. Писатель рисует психологический портрет Пилата, показывает трагедию человека, облеченного властью и имеющего реальную силу защитить того, в ком «состава преступления не нашел». Пилату жаль Иешуа. Фигуры обоих споривших трагичны. Один казнен, пройдя через физические и нравственные испытания. Другой – осознал себя участником преступления, отступившись от Бога и истины, погиб как личность.

«Плаха» – произведение сложное, отразившее в себе не первые шаги христианства на Земле, а результат развития человечества в течение двух последующих тысячелетий, которые даны были человеку для свободного выбора между добром и злом, между грехом и душевной чистотою. Хотя Христа распяли иудеи, но немаловажную роль в казни сыграл Понтий Пилат, наместник языческого Рима, без вынесения приговора которого история пошла бы другим путем. Понтий Айтматова не судил (это на совести первосвященника), не приговаривал (решение было вынесено еще до прокуратора синедрионом), не казнил – он всего лишь умыл руки. Вроде позиция Понтия Пилата более нам доступна, поскольку его встреча в предсмертные дни Иисуса обдумывалась и обсуждалась с тех пор миллионами человеческих умов, за это время очистилась от всего несущественного, второстепенного. Айтматов по-новому осмысливает библейский сюжет, считая косвенное участие в недобром деле безнравственным, таким образом, осуждая римского наместника. Писатель находит, что самый тяжкий грех – быть соучастником, подстрекателем или вдохновителем в страшных поступках, и за это человеку никогда не отмыть своих рук и душ.